— Костя… Я понимаю, что тебе сейчас очень тяжело… Слишком резко Яков выступил сегодня.
Миронов раздраженно перебивает ее:
— Яков — бурбон! Да, да, бурбон, самодур! Видите, он желает управлять… Возомнил себя государственным деятелем.
Зина гладит руку Миронова, она ищет слова, которые бы его не задели.
— Предположим, что Яков неправ, но… но, Костя, милый, прав ли ты, ты подумай.
Миронов резко выдергивает руку:
— Оставь свои дурацкие вопросы, Зина… — Он идет и бормочет почти про себя: — Нет… теперь только в армию. В армии мы поговорим по-другому…
Зина тихо возражает:
— Но тебя могут не пустить в армию…
Миронов яростно отвечает:
— Пусть попробуют! Меня потребует Троцкий… Поеду на Украину, там будет иной стиль работы…
Они опять идут молча. Миронов продолжает бормотать:
— Интересно все же, кто это наябедничал на меня Якову? Неужели Трофимов?.. А я, дурак, столько времени потратил, чтобы обтесать этого хама…
Зина не выдержала:
— Как не стыдно, Костя! При чем тут Трофимов?.. Трофимов преданный большевик…
Миронов опять перебивает ее:
— Преданный холуй! Я знаю, он был у Якова перед отъездом в армию… Он, наверное, шпионит за нами…
Зина вздрогнула.
— За нами? За кем это — за нами?
Миронов со сдержанной досадой:
— А ты не старайся понять все сразу, Зина. Когда придет время, я тебе сам все объясню. — Он даже берет ее под руку.
— Хорошо, Костя, ты требуешь от меня подчинения, я подчиняюсь тебе… Я хочу верить тебе… Но мне кажется за последнее время, что я вдруг оглохла, ослепла. Мне кажется, что ты о многом умалчиваешь, Костя.
Миронов закуривает папиросу и, то ли случайно, то ли нарочно, ничего не отвечает Зине. Они подходят к беседке, знакомой нам по ярмарочному гулянью. Переплет ее поломан, вместо скамьи торчат полусгнившие остатки, а от статуэтки амура осталось лишь некое облупленное подобие…
Миронов останавливается у обшарпанной колонны, он чиркает одну за другой спички, стараясь прикурить на ветру.
Зина входит в беседку. Перед ней волжский пейзаж, величественный даже в эту серую погоду.
Она говорит задумчиво:
— А помнишь, Костя, как много лет тому назад вот здесь, на этом самом месте, мы поклялись в верности друг другу… — Зина подходит к Миронову, — и в верности революции!
Миронов желчно ее обрывает:
— Перестань юродствовать, Зина! Как глубоко еще сидит в тебе эта интеллигентская гниль… Вечное самокопание!..
Не говоря ни слова, Зина резко поворачивается и уходит вниз по дорожке, ведущей к Волге. Миронов сначала делает движение ей вслед, а потом досадливо тушит недокуренную папиросу о сломанную статуэтку безносого амура.
Рассвет. Легкий туман. Талый снег. На краю обрыва стоят трое. Среди них Трофимов. Он без гимнастерки, без шинели. Напротив стоят Миронов, представители воинских частей. Среди них нижегородский «матрос», Зина.
«Матрос» читает «приговор»:
«Руководствуясь революционной совестью, комиссара Николая Трофимова, комиссара Литвиненко и политрука Дрезина — первого за подрыв авторитета военспецов и попытку покинуть свою часть под видом командировки в Москву, то есть за дезертирство, а второго и третьего за агитацию против штабного руководства и попытку укрыть дезертира — расстрелять. Приговор привести в исполнение немедленно».
«Матрос» командует приговоренным:
— Разувайтесь!
Трофимов не спешит выполнить приказ. Он смотрит на Миронова.
— Скидывай сапоги, говорят, ну! — кричит «матрос».
— Теперь я тебя до конца всего понял, — не торопясь, говорит Трофимов, — значит, предатель революции ты! Ну что же, Миронов, твоя пуля меня не обманет. Одно мне до горла больно, не узнает про тебя правду Михалыч.
Залп.
— Да здравствует Ленин! — успевает еще крикнуть Трофимов и падает мертвый…
И как бы в ответ на последние слова Трофимова мы слышим шопот Леньки, сидящего с Зиной в столовой квартиры Свердлова.
— В том-то и дело, Зинаида Васильевна, что он ничего не знает! И вы, пожалуйста, ему про Трофимова ничего не говорите, он же любил его, уважал. Знаете, какой человек был Трофимов! А поправится Яков Михалыч, сам про все узнает, а сейчас ему об этом говорить нельзя, ни-ни, у него сегодня температура на градуснике сорок была…
— Хорошо, Леня, — отвечает Зина и идет к двери, тихо приоткрывает ее и проходит в комнату, где лежит больной Свердлов.
Ленька прикрывает дверь, отходит на цыпочках к телефону и снимает трубку:
— Комендатура! Доктор Лейбсон еще не приходил? Оставьте ему, пожалуйста, пропуск к Якову Михайловичу. Вот, вот, спасибо!
Он тихо кладет трубку.
В комнате Свердлова опущены шторы. Яков Михайлович сидит в кресле. Он лихорадочно оживлен. Изредка прикладывает пузырь со льдом к воспаленному лбу.
Зина сидит рядом. Она привстает, хочет уйти.
— Ну, я пойду, Яков.
Яков Михайлович быстро останавливает ее:
— Нет, нет, Зинушка, я тебя никуда не пущу. Мне совсем не трудно говорить. Пожалуйста, ты мне все сейчас о себе расскажешь, мы ведь так долго не виделись.
Зина опять опускается на стул:
— Ну, что же рассказывать, Яков… — Она на мгновенье умолкает. — С Мироновым я разошлась… — И, отвечая на вопросительный взгляд Свердлова, продолжает: — Ты понимаешь, Яков, последнее время мы с ним жили совершенно, как чужие… У него была своя жизнь, у меня — своя… Раньше нас связывала работа, партия, а теперь у меня такое чувство, будто мы с ним даже не в одной партии… у него появились новые друзья… Они закрываются… у него в комнате шушукаются… совещаются… При мне молчат… Ну и, наконец, наконец эта история с Трофимовым…
Ленька, тихонько вошедший в комнату с питьем, делает за спиной Свердлова умоляющие, предостерегающие жесты.
Зина осеклась, умолкла, уткнулась в носовой платок. Яков Михайлович ничего не заметил, он ласково треплет Зину по руке, сильно закашлялся. Отдохнул. Сказал:
— Ничего, ничего, Зинуша. Все пройдет. Все пройдет. А Трофимов действительно раньше нас всех раскусил Миронова. Замечательный Николай человек, замечательный! — Яков Михайлович оживился. — Зинушка, Зинушка! Ты помнишь Нижний?.. И Николай, этот озорной, полуграмотный парень, как он на наших глазах вырос в настоящего большевика, настоящего ленинца… Недаром Миронов и иже с ним так его ненавидят… Сейчас же, как только кончится съезд, я его вызываю с Украины. У меня приготовлено для него очень интересное, очень ответственное дело.
Его перебивает Ленька:
— Вот что, Михалыч! Тебе в кровать лечь надо!..
— Ох, Ленька, уйди, пожалуйста, сделай милость, уйди. Не могу я сразу три дела делать: и с Зинушей разговаривать, и тебя ругать, и съездом заниматься.
Дверь открывается, и в комнату быстро входит доктор Лейбсон.
Свердлов, увидев доктора, хочет встать к нему навстречу:
— Миша, доктор мой золотой, Мишенька!
Доктор взволнован. Он мягко, но решительно удерживает Свердлова в кресле:
— Тише, тише, Яков, я к тебе сначала как к больному…
— К больному? — возмущается Свердлов.
— Здравствуй, Зинуша, — приветствует Лейбсон Зину.
— Мишенька, Мишенька, ты свинья. Быть в городе и не приходить! О мой дорогой, мой сердечный, скромный друг!
Доктор профессиональным жестом проверяет пульс, качает головой:
— Яков, моментально в постель.
Яков Михайлович отрицательно качает головой. Он показывает на материалы к съезду.
— Ну, Яков, ты хочешь мне испортить всю радость встречи с тобой!
Яков Михайлович уступает:
— Миша, Мишенька, даю тебе слово, что буду делать все, что ты мне прикажешь. Но пойми, пожалуйста, пойми, я не могу не быть на съезде партии. Съезд через два дня.
— Дорогой, ты очень болен, тебе нужен полный покой. У тебя ведь очень высокая температура…
Зина, не отрывая глаз от Якова Михайловича, тихонько и незаметно уходит.
Свердлов, улыбаясь, смотрит на доктора.
— Да, да, я очень много болтаю?.. Я сейчас замолчу, сейчас, Мишенька, замолчу. Да, вспомнил, вспомнил, Михаил, вот что: мы сейчас организуем всерьез, очень всерьез, — потому что в длительность передышки, которую мы получили от врага, мы плохо верим… Мы организуем оборону отечества, — вот как это звучит. Я тебя направляю на организацию всего санитарного дела в новой, Красной Армии…
Лейбсон кладет руку на руку Свердлова:
— Яков…
— Я знаю, Мишенька, я знаю, что ты не умеешь… Вот и я тоже не умею быть председателем ВЦИК’а. Это между нами, я никому этого не говорю, и ты тоже никому не говори, что не умеешь. Надо уметь, и все.
— Яков, — молит его врач, — дорогой, через два дня мы поговорим, обсудим.
— Нет, нет, нет, плохой я был бы председатель ВЦИК’а, если бы все дела откладывал на два дня.
