— Дай мне глянуть, Алексей Григорич, — попросил Григорий Шлыков.
— Глянь, глянь, — подавая ему бинокль, сказал Малов. — Там вон Рослов и Палкин лежат. А вон снизу к нам поднимается Тимофей Рушников.
— Лавруху вон вижу и Василия, — скорбно выговаривал Григорий. — Ванюшку Данина нигде не видать. — И, чуть приподняв бинокль, воскликнул: — Вон, вон же он! Вяжут его к столбу казаки. Глянь, товарищ командир!
— Он! — как приговор, обронил Малов.
— А может, Василий-то с Лаврухой живы еще, — предположил Григорий.
— Нет, — жестко выговорил Малов. — С такими ранами не воскресают… А вон и над Иваном шашка сверкает. Старый казак над ним тешится. Не отпустят его живым.
Окинув взглядом подтянувшихся кавалеристов и не видя больше ни одного отставшего, Малов быстро построил поредевший полуэскадрон и повел за эскадронным командиром, бросив на ходу Григорию:
— Сейчас мимо поедем, заскочи на секунду к Кате, скажи о случившемся. Может, похоронить удастся по-человечески.
Пересекая город с севера на юг, войска устремились к Меновому двору за рекой Уй. По всем улицам и переулкам туда двигались группами красногвардейцы, подводы, пушки. С крыш, из окон богатых домов то и дело слышалась винтовочная и пулеметная стрельба по уходящим. Западная часть войск отходила более организованно, по тому как их отчаянно прикрывали броневики.
Никакого приказа или постановления об отходе и эвакуации не было, и командиры поступали по собственному разумению и совести. Нераспорядительность и безалаберность высшего командования виделись каждому красноармейцу, поэтому многим отступление казалось неотвратимым. Да и силы наступающих оказались так велики, что удержать город было немыслимо.
Издали завидя ворота избушки бабки Ефимьи и стоящего возле них братишку, Григорий выскочил из строя, пришпорил коня и, остановясь возле Семки, спросил:
— Об Яшке ничего не слыхать?
— Нет.
— Скажи Кате, что Василий под горой Солодянской, за первыми кирпичными сараями, убитый лежит. Может, подобрать удастся. А Ванюшку Данина сказнили казаки на горе. Ну, прощай, брат! Кланяйся всем нашим.
И он снова погнал коня, чтобы настигнуть своих. А из-за угла каменной ограды татарского кладбища уже показался уцелевший броневик. Медленно пятясь, он отчаянно отстреливался от наседавших чехословацких цепей. Два первых эскадрона конного полка были уже за Меновым двором. Четвертый переходил через Уй, а третий эскадрон, проскочив по Пироговскому переулку, несся берегом реки к мосту.
Семка, едва продравший глаза от сна и оглушенный неожиданным, страшным известием, так и стоял у ворот, не смея даже пошевелиться. Сперва жуткий смысл сказанного Григорием вроде бы даже не проник в его сознание. И лишь со временем, почувствовав непроворотную горечь в горле и зуд в глазах, стал соображать, что же делать.
Как же это? Зайти в избу и сказать Кате о случившемся? Да ведь язык не повернется выговорить перед нею такое! Нет, надо подумать. Со Степкой хоть посоветоваться, что ли. Пока он раздумывал таким образом, броневик прошел мимо, стреляя на ходу вдоль улицы, потом свернул в какой-то переулок. А следом и чехи пожаловали.
Семка даже не испугался — будто все это происходило в каком-то тяжком, дурном сне. Подбежавший чех глянул на парня, как на пустое место, и нырнул в калитку. Семка потянулся было за ним, но возле сеней остановился, боясь встретиться взглядом с Катей. А чех проскочил в избу, оставив за собой обе двери растворенными. Оттуда послышалось по-русски:
— Красноармейцы в доме есть?
— Да что ты, бог с тобой! — отвечала бабушка Ефимья. — Какие же у нас красноармейцы! Откудова они?
Чех стрельнул глазами по углам избы, повернул во двор. За ним — Ефимья, держа передник перед краснющими, набрякшими глазами, словно боялась, что они у нее выпадут. За ней — Катя такая же зареванная, как и бабка. В руках у нее — малиновая косынка, мокрая от слез. Окинув двор взглядом и остановив его на погребушке, чех спросил:
— А там нету красных? Чьи кони?
— Молодые там спят у нас, — всхлипнув, ответила бабка. — Недавно поженились они.
— А, молодые, — повторил чех, но все-таки не удержался, приоткрыл дверь погребушки и, убедившись в правоте бабкиных слов, пошел вон со двора.
* * *
А молодые долго с вечера прообнимались и уснули за четверть часа до того, как уехал в последний путь Василий. Ничего не видели они, ничего не слышали, потому как спали мертвецки. За глухой глиняной стеной звуки все сглаживаются и меркнут, не тревожа сладкого покоя спящих. Но в последний момент проникли многие звуки и туда.
Видит Степка во сне знойный летний день. Перед глазами — огромная поляна, сплошь заросшая одним красноголовиком, кровохлебкой такую траву еще называют. А с ближнего края косит ее для чего-то старая-престарая, скрюченная старуха, похожая на бабку Пигаску, только еще тощее и намного страшнее. До пояса голая она, мослы выпирают из-под пепельной кожи, а седые косматые пряди волос ползают по ее спине в такт взмахам безжалостной косы.
И гром где-то погромыхивает. Деревни не видать, а петухи орут, как перед концом света, хором, по-страшному. Потом вроде бы пулеметная дробь рассыпалась, «ура» закричали… И вдруг — девчоночий раздирающий душу голос: «Ма-ама!! Ма-а-ма!!» Он перекрыл и петушиные крики, и пулеметную дробь, и даже не смолкающее «ура».
Очнулся Степка и понял, что все, кроме страшной бабки, не сон вовсе, а жуткая явь. Да и старуха с косой не зря приблазнилась, коли пулеметы строчат и пушки громыхают. Косят, стало быть, красноголовиков. И никакой кровохлебке не расхлебать в этом пире пролитого драгоценного вина… Калитка хлопнула. Приподнялся Степка, одной рукой за сапоги схватился, другой Веру в бок толкнул:
— Вставай, ладушка! Война, знать, прям во двор пришла.
Подхватилась Вера и тоже в первую очередь за обувку спохватилась. И не успели они по одной ноге обуть — вот он и чех в дверь сунулся. Ничего не сказал, только взглядом повел и удалился. А следом за ним подошел Семка и, распахнув дверь, присел на порожек, сложил на коленях руки и уткнувшись в них носом, загробным голосом заговорил:
— Проспали мы все, негодники… Вася-то ваш погиб под Солодянской горой…
— А ты откудова знаешь? — перебил его Степка.
— Гриша наш сказывал. Проезжали тут они. А Ванюшку Данина сказнили казаки на горе.
И поникли молодые головы, с трудом осознавая, что ни Василий, ни Иван уже никогда больше ни сюда не зайдут, ни домой не приедут. Не враз такое усвоишь! Выходит, с вечера-то не спать расходились из двора, а на веки вечные расставались. А с Иваном за той горой Солодянской, на свертке в поселок Новотроицкий, как-то вроде бы шутя попрощались, а вышло — навсегда.
— Да как же Кате-то сказать об том? — недоумевал Семка. — Гриша наказывал похоронить их по-христиански, ежели удастся, да куда же теперь сунешься: чехи вон валом валят.
— Стихнет же все это, — возразил Степка, натягивая другой сапог. — А не то, дак ночей попробоваем… Кате-то не сказал ничего ты?
— Нет еще… И не знаю, как выговорить?
— Куда ж теперь деваться-то? Всю жизню не промолчишь, — вздохнув, заключил Степка. — А кто это кричал так? Девчонка вроде.
— Да вон у соседей во дворе. Видать, завоеватель прижал. Баушка сказывает, лет пятнадцать ей, — с трудом выговорил Семка.
Стрельба в городе продолжалась то сникая, то снова усиливаясь. Но двор Ефимьи оставался пока нетронутым. И вдруг по глиняной стене погребушки зашлепали пули, утопая в ней, но не пробивая. Кони во дворе заволновались. Рыжуха шлыковская дергалась на поводе, приседала. А Ветерок, порвав узду, кинулся к погребу и сунул голову в низкую дверь.
Семка едва отскочить успел. Вера постель сгребла и забилась в угол. Ветерок, дрожа всем телом, опустился на колени и влез в спасительное убежище. Там уж поднялся в рост, развернулся и, прижавшись горячей мордой к Степкиному плечу, стал постепенно успокаиваться. К тому же пули перестали залетать во двор, а стрельбы он не боялся.
— Гляди-ка, трусливый-то какой, дурачок, — говорил Степка, гладя коня по храпу.
— Да нет, не дурак он, пожалуй, — со двора возразил Семка. — Это ж додуматься надо коню до такого!
— Прижмет, дак живо додумаешься, — сказал Степка, оглядывая холку и заметив на ней едва приметную царапину.
19
Красные войска, отступавшие в беспорядке и не имевшие единого управления, накапливались в степи за рекою Уй в двух группах. Одна из них — меньшая — двинулась по направлению на Кустанай и рассеялась впоследствии. Вторая, насчитывающая тысячу триста человек, направилась по Орской железной дороге на юг и, отойдя от города более двадцати верст, встретилась с казачьим отрядом и разбила его. После этого красные повернули строго на запад, к Верхнеуральску.
