— Жену, значит, повез?
— Откуда у него жена? Один.
— Откуда!.. С Лужни.
— Путаешь ты чего-то. Там у вас и девушек-то — одна Настя.
— Она и есть, — опять заставил себя улыбнуться Шугин.
— Чепуху городишь, — уверенно опровергнул майор. — Настя никуда не думала уезжать! А ты что, дружил с нею?
— Нет, — качнул головой Шугин. — Просто — ногу я разрубил, она вылечила.
Майор встал, обогнул стол. Глядя в окно, по мокрому подоконнику которого прыгали воробьи, словно бы и не Шугину вовсе, оказал:
— Хорошая девушка… Бесхитростная, доверчивая. Такую обмануть, обидеть — ничего не стоит какому-нибудь мерзавцу… Говоришь, ногу лечила тебе? Я бы на твоем месте хоть попрощался с нею, спасибо сказал…
Шугин отмолчался. Отворотясь, грыз ногти. Слова начальника милиции совпадали с его мыслями. Или мысли рождались из слов? Как бы то ни было, Усачев уехал. Значит, если Ганько не соврал тогда, Настя отшила Усачева. Сказала: катись к черту. Но, скорее всего, Ганько соврал или ошибся. Ему, Шугину, это безразлично. Настя его не интересует. Но на Лужню, может, действительно стоит съездить? Показаться, пусть не думают, будто замешан в этой копеечной краже. Ну и… попрощаться с мужиками, все-таки… Можно и Насте сказать спасибо, повозилась тогда с его раной. Что верно, то верно. Так он ей и скажет.
Покосившись на рассматривающего воробьев майора, Виктор неуверенно спросил:
— Мне как, можно уйти?
— Конечно.
— Так я пойду…
Он поднялся, повертел в руках шапку. Словно майору, а не ему это было нужно, пообещал:
— Съезжу туда. На Лужню.
— Съезди, — оборачиваясь, сказал майор. — Посмотри. Чуть не полгода там прожил. Возможно, когда-нибудь добрым словом помянешь.
— Не за что ее добрым словом. То же, что в заключении. Лес да барак. Только что конвоя нету.
— Так-таки и то же самое? — удивился майор. — Никакой разницы? А это не оттого, что ты не научился еще смотреть по-другому? Мол, если не тюрьма — значит, дым коромыслом, на каждом углу закусочная? Неужели ничего хорошего не видел на Лужне?
Шугин хотел сказать «нет», но вспомнил увиденный Настиными глазами мир. Виде́ние, подернутое туманом сказочности, оставило странное чувство. Словно был около, но не нашел входа. Не дошел до него.
— А что там увидишь, на Лужне? — спросил Виктор, надеясь втайне: вдруг майор объяснит, где вход?
Майор не объяснил.
— Смотря что хочешь увидеть, — сказал он. — Может, ты не хотел видеть хорошее. Только плохое… Считаем, будто хорошее — это так и должно быть. А если что не по нам, возмущаемся. Точно все только и обязаны угождать нам… Для этого и живут…
— До свиданья, — берясь за дверную ручку, вздохнул Шугин. Уже открыв дверь, приостановился. Что-то мешало ему так вот, по-равнодушному, уйти. Хотелось сказать что-то важное — и нечего было сказать.
— Сын-то у вас… где теперь? — запинаясь, спросил он с порога.
Майор не ответил. Смотрел в окно. Он опирался рукой на подоконник, слишком низкий для его роста. Со стороны длинная, скособоченная фигура в черном — оттого что заслоняла свет — кителе казалась надломленным, обгорелым деревом. Шугин тихонько — чтобы не стукнуть — затворил дверь.
Прорубь, укрытая дощатой крышкой, словно ее все еще хоронили от морозов, передвинулась к середине реки. На пути к ней чернела широкая заберега. Ледяное одеяло вдруг стало узким — река выросла, перестала умещаться под ним. А может быть, как изнежившийся в тепле человек, медлила сбросить его и выглядывала, приподняв край: неужели наступило время проснуться?
— Наступило, наступило! — кивал нарядный, весь в пушистых белых цветах, бредняк, безбоязненно входя в холодную воду.
— Уж-же! Уж-же! — нетерпеливо подтверждал тетерев, подпрыгивая на льду, веером распуская хвост. И косился из-под набрякшей кумачовой брови на заберегу: заспалась Лужня, могла бы пошире разлиться, чтобы он, тетерев, чувствовал себя на льду в еще большей безопасности.
А в самой реке, в прозрачной еще не по-весеннему воде, тыкались в берега разбухшие от икры щуки. Ждали, когда Лужня выйдет на луговины, зальет их. Щуки собирались играть свадьбы. Возле медлительных, толстых, как купчихи, невест увивались поджарые женихи. Расфранченный тетерев пел серенады скромным тетеркам, качающимся на зыбких вершинах прибрежных берез. Колеблемые током воды ветки бредняка переплетались, пушистые меховые соцветия дарили друг друга ласковыми прикосновениями.
Только Настя чувствовала себя одинокой, чужой весне. Пусть не ласковое прикосновение — просто дружески опереться бы на кого-то. Знать, что рядом есть близкий, могущий ободрить человек.
Не было такого человека, разве что дед. Но дед может пожалеть, посочувствовать. А ей не жалость и не сочувствие нужны. Ими не возвратишь веру в счастье, в человеческое сердце, в светлую, как родник, любовь и нестареющую весну. Кто может помочь ей в этом?
Одиночество заставило вспомнить имена тех, с кем сталкивала прежняя, добрая жизнь.
Жизнь была короткой, Настя не многих успела встретить, а в памяти осталось еще меньше.
Любимая учительница, Вера Никаноровна? Она далеко, уехала из Сашкова…
Подруги, чарынские и сашковские девчонки? Нет, поахают только! А такие, как Тоська Кирпичникова, еще дурой назовут…
Вася Скрыгин? Хороший парень, душевный, но у Васи своя жизнь, свое счастье и своя весна.
Витька Шугин?..
Поставив пустые ведра, Настя с упреком посмотрела на свое отражение в воде. Подлая, человека зря арестовали тогда, а она обрадовалась! Выдумала, что мешал ей. Будто невесть какой отъявленный. А он…
Опять вспомнилось, как Шугин, не чувствуя боли, сминает пальцами горящую папиросу. Как, виновато опустив голову, слушает обидные слова — только потому слушает, что их говорит она, Настя! Как спрашивает, горько-прегорько усмехаясь: «Баяниста своего ждешь?»
Вздохнув, девушка наполнила ведра и, смерив взглядом предстоящий подъем по косогору, тихонечко ахнула: наверху, на переломе тропинки, стоял Виктор Шугин.
Она бессильно опустила ведра. Одно из них наклонилось, плеснуло водой ей на ногу. Чтобы Шугин не увидел вспыхнувшего лица, Настя склонилась, поправляя ведро. Шугин появился слишком уж неожиданно, застал слишком врасплох. Именно тогда, когда упрекала себя воспоминанием о нем. Если бы он ушел, пока она медлит, склоняясь над ведром!.. Сейчас скажет какое-нибудь ругательное слово и будет прав: она виновата перед ним…
— Подожди, — крикнул сверху Шугин. — Я сейчас…
Тормозя каблуками, он сбежал по крутой тропинке, подхватил ведра. Тем, что наполовину вылилось, вновь зачерпнул воды и, опередив девушку, стараясь на ребро ставить подметки, полез наверх. А Настя поняла, что он не мог знать о ее подлых мыслях, когда его арестовали. Что не угадал теперь растерянности и смущения, приняв их за девичью неспособность управиться с тяжелой ношей.
У Насти немного отлегло от сердца.
Он ждал ее на конце подъема. Поставив ведра, закуривал папиросу. Бросив спичку, сказал:
— Ну… здоро́во! Как жизнь на Лужне?
— Отпустили? — не поднимая глаз, опросила его Настя.
— Конечно! Зря держать не будут…
Она смотрела на его облепленные глиной сапоги, на щегольские серые брюки, в них заправленные, тоже забрызганные дорожной грязью.
— Дороги-то… нету, поди?
— Куда денется?.. Было бы куда идти!
— Я думала, не пускают уже реки. Лужня, вон видишь? — уже… — Настя показала на чистую воду забереги и осмелилась перевести взгляд на него. И снова отвела, будто следовало лучше рассмотреть заберегу.
— Подумаешь! — сказал Шугин, пользуясь тем, что девушка отвернулась, и рассматривая ее. — Две жерди подлинней бросил — и порядок. Пока лед стоит.
— Боязно, — поежилась Настя.
— Ну уж и боязно!
И Насте захотелось поверить, что ему не было боязно. От этого ей самой черная полоса воды показалась менее широкой и холодной. А одиночество — не таким пустым, не таким страшным.
— На сплав? — с нотками надежды в голосе спросила она.
Шугин почему-то не решился сказать «нет». Но считал, что говорит это другими словами:
— Мокрая работенка, да?..
— Мало кто остается из старых… Чарынских шестеро… Лужнинских, которые у нас жили, — Вася Скрыгин да из ваших — Ганько…
— Ганько надо бы морду набить, — беззлобно сообщил Шугин и стал озирать окрестности, точно впервые попал сюда.
— За что? — удивилась Настя. — Он тихий такой. Со Скрыгиным теперь дружит…
Ковырнув носком сапога талую землю, Шугин сказал:
— За язык…
И, теперь уже не на земле, а в небе поискав что-то глазами, объяснил:
— Наплел тогда на тебя, что ты с Усачевым… — И, боясь оскорбить даже пересказом чужой клеветы — если это клевета, добавил: — Надрался, видать, до того, что чудиться стало! Обознался, гад, а пасть разинул!
