В чем же была вина Никиты, Антон Савельевич так и не сказал. Он наклонился к окну, прислушался. Из темноты было слышно, как грузовик, грохоча пустым кузовом, подкатил ко двору. Запищали тормоза, умолк мотор, хлопнула дверка, скрипнула калитка, и, тяжело ступая, кто-то шел по двору.
— Ну вот, заявился, — побледнев, сказала Клава. — Что же мне делать? Ну пусть идет, пусть…
Не постучав, Никита распахнул дверь и остановился на пороге. Лицо багровое, вспотевшее, чуб взлохмачен. Раскорячив ноги и сжимая кулаки, он смотрел на Клаву, ничего не видя. Клава стояла у окна, прислонившись вдруг похолодевшей спиной к стене. Молчание нарушила Надя. Она подошла к Никите и сказала:
— Никита, хоть бы поздоровался для приличия. Нельзя же так, некультурно. Влетел, как сумасшедший, и стоишь истуканом. Или ты уже онемел?
— Кто? Кто позволил?! — охрипшим, простуженным голосом спросил Никита, не отвечая Наде. — Я не позволял и не позволю! Оставить двор и все, что во дворе… Это же безобразие, черт!
— Не кричи, детей разбудишь, — сказала Клава, плотнее прижимаясь спиной к стене. — Ты зачем приехал?
— Я у тебя спрашиваю: отвечай, кто тебе позволил?
— Сама себе позволила, и весь ответ. Сама!
— Так, так, сама себе… А как же теперь дом и все, что в доме? Как? Оно, нами нажитое, пусть все пропадает, да? — Быстрыми, мелкими шажками Никита подошел к Антону Савельевичу. — Антон, прошу тебя как шурина, как родича, помоги. Человек ты грамотный, поясни Клаве ее заблуждение. Скажи ей такое умное слово — ты же умеешь! — чтоб оно открыло ей очи, а то она, как слепая овца, ничего не видит и ничего не соображает. Говори, Антон, говори! Надя, и ты скажи! Ты же ей сестра, она тебе поверит… А! Молчите! Нарочно ее приютили! Тогда вот мое последнее слово: Клавдия, хватит дурачиться, собирайся, поднимай детишек, и поедем домой. И тачку погрузим в кузов. Нечего тебе тут ютиться бедной родичкой! Ты хозяйка, у тебя свой дом. Все у тебя есть. Поедем!
— Все есть, а жизни нету, вот в чем беда, — совсем тихо сказала Клава. — Нет, Никита, не поеду я, не вернусь.
Теми же мелкими, торопливыми шажками Никита подбежал к Клаве, посмотрел на нее полными слез глазами и вдруг так рухнулся на колени, что вздрогнул пол.
— Умоляю, Клава, вернись! — говорил Никита. — Ты меня знаешь, ни перед кем я еще не становился на колени, а перед тобой стою и прошу. Поедем домой, Клава! Не позорь меня и себя!
— Ни за что! Видеть не могу ни тебя, ни твой двор…
— Не можешь меня видеть? Ах, вот как круто поворачиваешь! — Никита поднялся, рукавом вытер взмокревшее лицо. — Ничего не желаешь видеть! Значит, не поедешь со мной? Ну что ж… тогда я один поеду. Но припомни, Клавдия: ты еще пожалеешь, да будет поздно!
Решительно ударом сапога распахнул дверь и покинул комнату. Стало тихо, и снова в темноте сперва послышались тяжелые, быстрые шаги, скрип калитки, затем хлопнула дверка, загудел мотор и грузовик загрохотал по улице.
После того как Никита оставил грузовик в гараже и пришел домой, его охватило чувство тревоги. Впервые в своем доме ему чего-то не хватало, и он, понимая, что «чего-то» — это были Клава и дети, — не находил себя места. Не зажигая света, ложился на диван, курил и прислушивался к ночной тишине, или становился у окна и смотрел в темноту, или брал электрический фонарик и, просверливая им черноту ночи, шел, сам не зная зачем, по двору. Заглянул в свинарник. Кабаны, со стоном посапывая, спали, белея широкими спинами. «Спят себе спокойно, как дети, и нету им никакого дела до того, что творится у меня на душе». Замедлил шаг возле курятника, приоткрыл дверь, посветил фонариком. На шестах папахами темнели куры. Остановился и возле крольчатника, тоже посветил фонариком. Кролики в клетках лежали валетом, плотно прижавшись один к другому и положив на спины свои длинные уши. «И эти славно спят, и что им до моих тревог». Увидев идущего к нему хозяина, Серко обрадовался, заскулил и, звеня кольцом и натягивая проволоку, подбежал к Никите, кинул ему на грудь тяжелые, когтистые лапы и лизнул щеку жестким горячим языком. «Бедняга, вижу, вижу, пить хочешь». Никита принес две цибарки с водой, одну поставил кобелю, другую — суке со щенком. Щенка взял на руки, приласкал. «Мягкий коротышка, какой же ты славный, ну иди, иди к своей матери и расти большой… Скоро станешь стражем, будешь оберегать мое добро». И тут он вдруг вспомнил о деньгах, тех, что лежали под периной. «Неужели забрала, опустошила все, неужели ограбила?» Опрометью бросился к кровати, поднял перину в изголовье и облегченно вздохнул. «Ну, слава всевышнему, тут, лежат на месте, наверное, торопилась и про все позабыла в спешке»…
Деньги складывались по-хозяйски, десятка к десятке, двадцатипятирублевка к двадцатипятирублевке (Никита во всем любил порядок). Затем каждая пачка — их было пять, в каждой по тысяче рублей — завернута в газету и перевязана шпагатом. Не спеша, чувствуя какую-то противную горечь на языке, Никита стал считать — не купюры, а пачки. И хотя и так было видно, сколько их, он все же посчитал, улыбнулся, и противной горечи на языке сразу не стало. Насвистывая какую-то песенку, он прошел в сенцы, отыскал там картонный, из-под консервов, коробок, завернул деньги в простыню и положил их в коробок. Прижимая к груди завернутый в мешке коробок, Никита с фонариком в руке поднялся по крутой, уходившей на чердак лестнице. На чердаке он перестал насвистывать и, покалывая темноту острым лучом, спрятал мешок в углу, прикрыв его старыми, пахнущими пылью стружками. Посидел, посмотрел на почти что неприметный бугорок из пыльных стружек и снова стал насвистывать какую-то песенку. Теперь он был уверен, что деньги находятся в надежном месте, и если Клава вздумает одна, без него, прийти в дом за деньгами, она их не найдет, и он спокойно спустился по лестнице. Тут, в доме, в нем снова почему-то ожило чувство тревоги и непонятной, неведомой до этого пустоты, и он, расхаживая по комнате, не знал, где остановиться и не то ложиться спать, не то вот так и ходить до утра, стараясь ни о чем не думать. Не помогли ему ни насвистывание, ни желание ни о чем не думать: из головы не уходила Клава с детьми. И обижало, злило не то, что Клава ушла от него, а то, что это случилось для него неожиданно, как ему казалось, ни с того ни с сего, без особой на то причины, и он никак не мог понять, как она, всегда робкая, послушная, могла решиться на такой гибельный для нее шаг. «Наверное, Надя-книжница да Антон помогли, присоветовали». Никита понимал, что той семейной жизни, какая была, когда они поженились, у них уже не было, и Клава как жена его не радовала. Ему казалось, что к этому он привык, что жить можно и так. Оказывается, нельзя, и Клава для него — это не просто Клава, а еще и Витя и Петя, и разделить их невозможно.
Как-то Клава, взгрустнув, сказала:
— Никита, что-то жизнюшка наша пересыхает, как степная речка в засуху.
— Знать, была та речка мелководная, — шуткой ответил он. — Подождем, может, скоро польют дожди…
Теперь же, когда он остался в доме один, Никиту пугала мысль не о том, пересохла речка или не пересохла, а о том, что в душе у него стало пусто, как в доме, из которого уехали жильцы. Завтра он проснется, а ни Клавы, ни детей нету. Ему нужно будет уходить на работу, а кто останется дома? Кто накормит и напоит кабанов? Кто подоит корову? Да и вообще обязан же кто-то находиться при доме?
Чтобы как-то успокоиться, он стал думать о Катюше, — нет, не о встрече с нею, а о том, главным образом, что она, Катюша из хутора Подгорного, смогла бы заменить ему Клаву, и он счастливо заулыбался. Удивительно, почему же раньше эта мысль не приходила ему в голову? «Так вот оно в чем мое спасение, в Подгорном, — шагая по комнате, думал он. — Не Клава мне нужна, а Катюша. А я, дурак, затосковал. Катюша любит меня, она непривередлива, пойдет ко мне, только помани. Эта загордилась, убежала, а та обрадуется. Да и как же ей не обрадоваться? Поеду! Завтра же с рассветом прикачу в Подгорный, объявлю и Катюше, и ее мамаше, что с Клавой у меня все кончено. Привезу Катюшу в дом, посажу в это кресло, как королеву на престол, — он потрогал кресло руками, словно уже видя в нем Катюшу, — и скажу: „Ну, Катюша, отныне ты моя жена и моя хозяйка, и все, что в этом доме, твое. А с Клавой разойдусь, как и полагается, по закону. Вот и все, и тревогам моим конец!“»
Тогда он еще не знал, что его тревогам, оказывается, конца не было видно… Только-только начинало рассветать, а плохо спавший Никита уже вскочил, напоил и накормил животных, сам с трудом, как смог, подоил корову и проводил ее в стадо. Выпил стакан молока, наспех побрился и отправился в гараж. И так как по наряду и сегодня ему предстояло ехать на мельницу, а отличная, блестевшая мокрым от росы асфальтом дорога пересекала Подгорный, то Никита подкатил к двору Катюши еще до восхода солнца. Евдокия Гордеевна, мать Катюши, поливала на огороде грядки и не видела, как Никита вошел в калитку. Катюша только что поднялась, собираясь уходить на дежурство. В короткой юбчонке, в накинутой на плечи кофточке, еще неумытая, непричесанная, Катя не удивилась раннему гостю. Как всегда, она встретила Никиту ласково, смущенно улыбаясь заспанными и все равно какими-то удивительно красивыми, светящимися глазами. Все ему нравилось в этой молодой, статной вдовушке: и легкая походка, и чуть заметная на губах улыбка, и даже то, что эта обыкновенная хуторская бабенка называла его не Никитой, а интеллигентно — Никой. Такое Клаве и в голову не могло прийти.
