Снова, как и вначале, музыка, танцы.
В доме Маши в ту же ночь. Маша, Людмиила, Евдокия.
Евдокия. Мало гуляли, не по-нашему празднуете. То-то мы!
Маша. То-то вы!.. Сама говоришь — к рождеству побираться ходили.
Евдокия. Это ж в молодости было. Я говорю, как после замужества мы жили.
Маша. «Жили»! Если бы не Адам Петрович, мы бы с тобой с голоду пропали. Если бы не они (указала на Людмилу), мы бы теперь на кладбище лежали.
Евдокия. Это, милая, уже при твоих большевиках.
Маша. А до моих большевиков соль занимали. Сама рассказывала. Спи, мать!
Евдокия. Заносчивая, модная, как барыня! Платье какое, все облегло… как нагую. Тьфу! Я б такого платья в молодости никак не надела. Тьфу! (Уходит.)
Маша (Людмиле). Чего молчишь? Пришла, села, подперлась рукой, как старуха, и смотрит на меня, как будто не видала. Какая у тебя прическа трудная… как срисованная. Ты плоишься?[75]
Людмила. Маша, не говори «плоишься» — это дурацкое слово.
Маша. Хорошо. Спать ляжешь?
Людмила. Нет, пойду на улице постою. Голова болит.
Маша. Ты меня всегда учишь, как слова говорить, какие книжки читать, а вот про любовь ничему не научишь.
Людмила. Меня самое надо учить.
Маша. А по этому делу инструкций каких-нибудь, тезисов, что ли, нету?
Людмила. Каких тезисов?
Маша. Словом, руководящего материала для любви нету?
Людмила. Ты же Пушкина у нас читаешь, ты «Евгения Онегина», по-моему, уже наизусть выучила. Там очень много руководящего материала для любви.
Маша. Это само собой. А ты скажи мне лучше вот что. Если свободная барышня пишет свободному кавалеру письма, то это и теперь неприлично или только при старом режиме?
Людмила. Видишь ли…
Маша. Нет, ты мне скажи: да или нет?
Людмила. В самом деле, написала бы я? Нет.
Маша. Значит, я бы написала. И знаешь почему? Ты обманываешь. Ты бы написала. Я тебя тоже знаю. Я тебя тоже понимаю. Ну, дорогая, ну засмейся, ну давай говорить про любовь!
«Любви все возрасты покорны;
Но юным, девственным сердцам
Ее порывы благотворны,
Как в бури…».
Думаешь, не знаю? Да, да…
Сейчас вспомню.
«Как бури внешние полям…
Ее порывы благотворны…».
Людмила. И не «внешние бури», а «вешние». Читаешь, а не понимаешь смысла.
Маша. Конечно, вашего Пушкина нам нельзя понять. Почитай, Маша, роман «Лапти»[76]. Если для нас, то «Лапти», если для вас, то Стендаль,
Людмила. Как ты сказала?
Маша. Стендаль.
Людмила. Где Стендаль? У кого ты видала?
Маша. Кременской перед балом принес книжку, а ты и не знаешь?
Людмила. Где? (Взяла книгу.) Вот милый.
Маша. Ага, милый!
Людмила. Что?
Маша. Жук пролетел.
Людмила. Ворчишь?
Маша. Ворчу. (Ворчит.) А говорит — нет… «Милый»!.. Уходишь? Голова болит?
Людмила. Да, болит. Поцелуй меня,
Маша. Пожалуйста. (Целует.) Только ты меня не унижай. Не такая я темная, и Пушкина я теперь понимаю. Не все, конечно. Чего не разберу — узнаю.
Людмила уходит.
«Милый»!.. Какое вам дело, что он милый? Пожалуйста, без милых! Мы сами знаем, что он милый. И вот сейчас возьму первая и напишу ему письмо, что я его очень люблю. Да. Легко сказать… А что? Если бы это было нарочно, а то… Как же я ему первая напишу? «Уважаемый товарищ Кременской, я вас второй месяц…». (Хохочет.) Вот, скажет, дура! Может, написать «любви все возрасты покорны»? И выйдет, что я несовершеннолетняя. Окончательно не знаю, как ему написать. Не голова, а редька! Все-таки не писала же я таких писем, и никто нас этому не учил. «Еще кланяемся, с тем до свиданья». «И еще кланяюсь вам, товарищ Кременской… С тем до свиданья…». А как на самом деле составляла Татьяна письмо Евгению Онегину? Как она возвышала любовь? Татьяна была поумнее меня, можно сказать… Куда она прячет сочинения Пушкина? Сейчас был здесь. (Ищет.) Где же Пушкин? Надо же мне учиться сейчас. Вот он — сам Пушкин. (Перелистывает.) «Уж небо осенью дышало…». «Деревня, где скучал Евгений…». Дальше: «Он слушал Ленского с улыбкой…». «Сердечный друг, ты нездорова…». «Оставь меня, я влюблена…». Вот оно, начинается! «Письмо Татьяны предо мною;
Фу, у меня даже сердце трепещет! Я тоже нездорова. Вот оно…
«Я к вам пишу — чего же боле?
Что я могу еще сказать?»
И складно и трогательно.
«Теперь, я знаю, в вашей воле
Меня презреньем наказать».
Зачем же? Зачем же так прибеднячиваться? Это уж, знаете, я в корне не согласна! «Презреньем»… «наказать»… Это у меня никак не получается.
«Но вы, к моей несчастной доле
Хоть каплю жалости храня,
Вы не оставите меня».
Какая-то она угнетенная, что ли, а ведь жили богато.
Ах, как хорошо! Ах, как подходит для моих чувств!
«Зачем вы посетили нас?
В глуши забытого селенья
Я никогда не знала б вас,
Не знала б горького мученья».
Нет, не подходит. Теперь нет забытых селений. Теперь все селенья на учете. Это письмо отсталое. «Мученья» хотя подходят…
«То в вышнем суждено совете…
То воля неба: я твоя…».
Что же это? «Совет» и «небо»… Религия… Вот обидно!
«Кто ты, мой ангел ли хранитель,
Или коварный искуситель…».
«Ангелы-хранители»… Смешно. «Искуситель коварный»… Что такое искуситель? Черт? Татьяна, а мне не подходит. Пушкин, а мне не годится. Вот обида! Может, я зарвалась и считаю себя культурнее такой знаменитой барышни? (Вдруг.) Пишу! Пишу это место своими словами, как она!
«Вообрази: я здесь одна,
Никто меня не понимает…».
Правда, очень правда.
«Рассудок мой изнемогает,
И молча гибнуть я должна».
Это очень прекрасно. Но только Татьяна была опять-таки малоактивная. Разве можно так опускаться? «И молча гибнуть я должна». А если поставить вопрос ребром — и молча гибнуть я должна? «Люблю» — пожалуйста, но без этих «молча», без разных «я вас люблю», без всяких писем. Подумаешь — Пушкин! Тоже, наверно, были хорошие цацы со своим Евгением Онегиным! Конечно, они беспартийные, помещики… А Николай Кременской… Прискачет он на рассвете в поле, сам веселый, и он всех знает, и все мы знаем его. Нет, он наш, и он у нас герой… вот как я его обожаю. Я тоже, наверно, несчастная. Ах, милый, дорогой Пушкин! Написать? Да? «Я вас люблю — чего же боле? Что я могу еще…». Правильно. Рассудок уже не работает.
Входит Людмила.
Людмила. Машка, пойди глянь на барометр у отца.
Маша. А что?
Людмила. Снег пошел.
Маша уходит, возвращается.
Ну, что там?
Маша. «Что», «что»!.. Все равно что.
Людмила. Машка, что ты как пьяная?
Маша (обняла ее). Людмила, я влюбленная…
Людмила. Машка, в кого? В кого?
Маша. В товарища Кременского.
Людмила. Ты ополоумела!
Маша. Знаю.
Людмила. Я так и ждала. Машка, ты ополоумела!
Маша. Знаю уже.
Людмила. Он очень любит тебя. Ты у него на особом учете. Но нельзя же нам понимать любовь наших руководителей как чисто половую любовь.
Маша. «Чисто половую»… Иди ты, бессовестная! Я его, как на картине люблю.
Людмила. Машка, выкинь из головы любовь… Это не любовь, а простуда, глупости, романтика. Я в институте по двум профессорам подряд убивалась.
Маша. И по двум прошло?
Людмила. Давно забыла.
Маша. Тогда не жалко. Тогда пускай проходит. Хорошо тебе жить — большой, умной, начитанной. «Романтика»… Спасибо тебе за руководство. Эх ты, душа моя!.. Ну, спелись! Чего ты прибежала? Снег?.. Понимаю.
