Людмила. Давно забыла.
Маша. Тогда не жалко. Тогда пускай проходит. Хорошо тебе жить — большой, умной, начитанной. «Романтика»… Спасибо тебе за руководство. Эх ты, душа моя!.. Ну, спелись! Чего ты прибежала? Снег?.. Понимаю.
Людмила. Машка, свеклу копать утром надо, а то в земле померзнет. Машка, девять гектаров, ты знаешь?
Маша. Сейчас надену сапоги.
Людмила. Я всех комсомольцев на балу мобилизую. Машка, выведешь свою бригаду?
Маша. Выведу. Сейчас сапоги надену. (Снимает платье). Какое легкое… как цветок… «Маша, сколько у тебя…».
Людмила. Маша, ты еще поспи с будильником.
Маша. Где там! Четвертый час. Беги, а то пойдут парами — не найдешь.
Людмила уходит.
Девять гектаров… Свекла полусахарная, на работу самая тяжелая. Симку, Лушку, Нюшку, Аграфену… Ох, и ругаться будет Аграфена Матвеевна!.. Тринадцать душ на полусахарную, самых цветущих колхозниц, самых цветущих и сознательных, я пошлю на полусахарную. (Над своей папкой с бумагами.) А этих куда? Пяльцина, Ласточкина, Козырькова, Бухвастова… Эти неповоротливые, эти печальные, теплые. Мамаши! Их тоже вместе с цветущими, пускай худеют. На кормовую — Стешкино звено. А самое легкое — свекла египетская. На египетскую выйдут у нас тощенькие, старые и ледащие. По этому плану мы их распишем на три отряда. (Садится, пишет, углубилась. Вдруг вскочила и прочла). «Я вас люблю, товарищ Кременской, и больше ничего мне не надо ни от вас, ни от себя. Пожалуйста, не смейтесь и никому не говорите. С комсомольским приветом. Я». Романтика?.. Ну что же! И не боюсь. И пошлю ему по почте лично и не погибну никогда.
На улице в ту же ночь.
Входит Тимофеич.
Тимофеич. Адам Петрович, где вы? Вот вам, растерялись! Значит, у меня уже голова запьянела. Нет, прошу покорно, я все взвешиваю… Адам Петрович, это вы идете? Куда вы пошли?
Адам Петрович (входя). Называйте меня человеком пустым и легковесным, а я дальше пойду прожигать жизнь.
Тимофеич. Боже мой, ум работает, а в глазах крутится… Постойте, Адам Петрович, постойте, дорогой мой.
Адам Петрович. Опять ты будешь меня увещевать?
Тимофеич. Не понимаю вашего расстройства. Почему бы вам не сесть в председатели? Такой подходящий человек, но темный. Сколько лет я тебя знаю, и все же вы загадочная птица.
Адам Петрович. Ты, Тимофеич, наивный старик.
Тимофеич. Приехали вы к нам с дочкой вроде дачника, рыбу ловил, потом оказался экспортным уполномоченным, потом сделался коровьим специалистом. Стали у нас фермой заведовать, теперь около партии околачиваешься, а работать не желаешь.
Адам Петрович. Не желаю в председатели идти, желаю в Москву.
Тимофеич. Поймите, Адам Петрович, этот колхоз, имеющий шестьдесят дворов с таким дружным, безобидным населением, я бы назвал красным раем. Что вам надо, скажите? Вы же знаете, Адам Петрович, что я здесь пуп земли. Вы поглядите. Вот оно — идет правление. Вот вам первый Модест, по фамилии Ворон. Глухой, как дырка, но дурак еще глубже. Это звезда, бессменный член правления.
Входит Ворон, остановился.
Ворон. Вы меня приглашаете? Куда?
Тимофеич. Женить думаем.
Ворон. Ты мне в левое ухо крикни. В левое.
Тимофеич. От него теперь не отвяжешься. (Кричит в ухо.) До свиданьица!
Ворон. А-а-а… Протоколы подпишу. Там буквы не такие проставлены. Буквы проставлю. (Уходит.)
Тимофеич. Писарем в старой армии служил, но человек честный. Вы постойте! Вот для вас еще член правления, одинокий пролетарий, колхозный чеботарь Степа Бессмертный. Не знаю, почему, но испуган судом. Суда боится до болезни живота. Хотите, я его напугаю?..
Входит Бессмертный.
Степа, поди-ка к нам. Степа, судом пахнет. Старухина-то — тю-тю, к прокурору.
Бессмертный. За… завлекаете меня… Игнорируете прокурором… А Старухина уже увезли?.. Да нет, вы завлекаете… По какой же его статье взяли? По глазам вижу, что игнорируете. А ведь вполне возможно… все под судом ходим. Планета… (Уходит.)
Тимофеич. Побежал баню топить. Белье сменит, три дня худеть будет. А ведь парень неглупый, но лишь шепни ему про суд — что хочешь сделает, жену бросит. А Девушкина знаете? Как же, скопец. Усы белесые растут, но все равно скопец.
Входит Девушкин.
Девушкин, куда?
Девушкин. Спать к жене.
Тимофеич. Ты свеклу копать выходи.
Девушкин. Мне все равно. (Уходит.)
Тимофеич. Вот вам и весь парад!
Адам Петрович. А Машка? Это у тебя как?
Тимофеич. Это для газеток, для удивления. Адам Петрович, мы люди пожилые, кусаные. Девчонка… какой у нее ум? Дважды два — три? В поле, как в аптеке работает, чертов глаз; но может ли она жизнь различить, как мы? Не-ет! Я творец в колхозе, и уж если вы со мной боитесь работать, то с кем же вы не побоитесь?
Адам Петрович. Сядь здесь, поближе, я тебе, приятель мой, скажу про мою душу. Хочется мне сказать тебе правду, раз уж выпили мы с тобой за верность. У меня душа фронды[77], я по натуре версальский[78] француз… Вот что я такое… Убедился?
Тимофеич. Француз, а Петрович… Не может быть…
Адам Петрович. Я француз условно, француз душой. Кто здесь знает, в каком городе, на какой улице жил Адам Петрович и в чьем особняке? Может быть, по мне где-нибудь давно панихиду отслужили, а я за всю революцию даже толком не голодал, ибо я сибарит. Дочь у меня устроена, я еще молод, у меня прекрасная внешность. Четыре верных хода — и мне будут в Москве по утрам подавать автомобиль. (Вскочил.) Постой, постой, что это я наплел! Положим, он о фронде и о сибаритах ничего не знает, а сообразить может. Молчит, подлец. И мужик свой, а боюсь — вдруг брякнет… (Сел.) Тимофеич, выпили мы с тобой… хе-хе-хе… пьяны, милый мой старик, а я тебе тут хвалюсь небылицами. Заврался Адам, до француза дошел. Раскуражился… «Не желаю в председатели идти, желаю в Москву!» Чепуховина! Хоть завтра сажайте меня в председатели. Беру колхоз и говорю при свидетелях.
Входит Маша.
Давай на этом пожмем руку. Руку, приятель! Давай же! Что такое? Спишь? Ты спал? Он спит?.. Маша, Тимофеич сел и спит, вот красиво.
Маша. Чего же тут красивого? Напился, как зюзя, и спит.
Адам Петрович. Он очень милый старик.
Маша. Напрасно вы с ним водитесь. Он хоть от кулаков отказался и первый все колхозу сдал, но руки у него зудят.
Адам Петрович. Руки — не душа. Он душой колхозник. Ах, Мери, Мери, ничего ты не знаешь! Ты еще тот же самый ребенок, которого я учил читать: «бе-а — ба», «бе-а — ба». «Ба-ба». А ты учишь меня! Неужели ты меня не уважаешь как отца?
Маша. Уважаю… и мне жалко.
Адам Петрович. Что тебе жалко?
Маша. Что вы пьете. А вам теперь пить совсем невозможно. Вас хотят поставить председателем. И еще вам скажу: мне будет очень обидно, если на вас покажут пальцем, потому что вы мне, правда, за отца… Как сказать это? Вроде за знакомого отца.
Адам Петрович. Тронут! Это важное соображение. На меня пальцем показывать нельзя. Иду домой молча и трезво. Людмила дома?
Маша. Нет, на балу комсомольцев мобилизует.
Адам Петрович. Скоро вернетесь с ней?
Маша. Она — скоро, я — нет. Я еще Дудкина покараулю, он где-то тут поблизости за Лизаветой убивается.
Адам Петрович. Цветите, дети! Какая ночь… как арфа!
Расходятся.
Тимофеич (встал). «Сибарит». «Си-ба-рит». Си-би-ряк. Сибирская язва! (Уходит.)
Входят Дудкин и Маша.
Дудкин. Маша, разбей у них этот кувшин. Она ведь дура здоровая, лупоглазая. Чем она прельстилась? Пузырями на штанах. Она сердца моего не чувствует. Она — мертвая оглобля, бессмысленный валенок. Вот что такое она!
Маша. А зачем же ты ее любишь?
Дудкин. По вкусу она мне. Миловидная она. Глаза на выкате. Статная. Ух! Роза! Маша, дружба моя! Был я работником на мельницах, с мышами жил. В Красной Армии научили уважать себя, и оттуда я дал себе старт на достоинство жизни. Ты сейчас приди ко мне: у меня кровать лучше, чем у наивной девушки, я математику учу, как проклятый, я по утрам, голый, водой обливаюсь… Я строю социализм, но на кровати я один. Маша, прости меня, я пьяный!.. Васька, Васютка… жалко, что я его компотом облил. Жалею. Надо было бы керосином облить и поджечь. Маша, пускай я сознательный человек, но я ему ноги переломаю. Нечего ему будет вставлять в штаны с пузырями… нечего!
