— Лежать день-два? — удивилась Онага. — Да ты что, принимаешь меня за лентяйку? Это только ленивые женщины представляются после родов больными, чтобы отлежаться. А я могу за водой на озеро сходить, дров нарубить.
— Нет, ты будешь лежать, — сказала Нина. — Я знаю, ты сильная, Онага, работящая, но доктор принимала у тебя роды, она теперь за тебя в ответе. Поняла? Ты должна ее слушаться. А теперь давай поговорим о другом. Какое имя хочешь дать дочери?
— Это не мое дело, имя дают мужчины.
— Давай обойдем этот закон, а? Тебе нельзя было в фанзе рожать, а ты родила. Что теперь нам? Один закон переступили, переступим и другой.
— Что люди скажут? А отец Поры?
— Пота вернется раньше твоего мужа, он даст свидетельство о рождении, и твоему мужу нечего будет сказать. Послушай, что я расскажу. Ты знаешь, кто такой Ленин?
— Да, он советскую власть нам принес, торговцев жадных изгнал, новые высокие цены установил на пушнину.
— Вот и хорошо, ты все знаешь. Ленин был большой революционер, за это его в Сибирь посылали, в тюрьмы сажали. У Ленина много было помощников, среди них и женщины-революционерки были. Одну из них звали Инесса Арманд. Я читала книги про эту красивую храбрую женщину и влюбилась в нее.
Нина стала рассказывать о жизни, о подвигах пламенной революционерки и предложила:
— Давай, Онага, назовем твою дочь Инессой, а? Когда вырастет твоя дочь, она будет гордиться своим именем. А потом, ты ведь первая женщина, которая родила в новых условиях, ведь этого доктора-девушку советская власть послала. Подумай.
— Чего тут думать? Хорошее имя, пусть дочь носит это имя.
Нина радостно улыбнулась и вздохнула полной грудью.
— Как вы так можете? — спросила Альбина. — Говорите, говорите часами, о чем?
— О новой жизни, Альбина!
— И не надоедает?
— Жизнь разве может когда надоесть? Чем больше живешь, тем дольше хочется жить.
— Нина Андреевна, честно говорю, если бы я имела ваше образование, знание языков, ни за что не стала бы сидеть здесь.
— А если призвание?
— Не верю.
— Ваше дело.
— Нина Андреевна, не могу больше, отпустите, я уеду, еще успею на последний пароход. Онага уже ничего, не впервые ей… Другие обходились без меня и обойдутся.
— Бежим, значит?
— Не могу, не хочу молодость тут губить! Я ведь молодая…
— Следовательно, я старуха. Логично.
— Нет, я этого не сказала, вы молоды, красивы, но у вас призвание, а я не могу…
Середина октября, осень дышит в лицо. Холодно. Нина накинула на плечи пальто, попросила, чтобы в ее отсутствие Онага не смела вставать, и вместе с Альбиной вышла на улицу. Они пошли в тайгу. Альбина покорно шагала за Ниной по еле заметной тропинке.
— Вот посмотрите, — сказала Нина, подведя Альбину к шалашу.
— Шалаш, а что?
— Это шалаш роженицы. Мы с вами, выходя из дома, накинули пальто, нам холодно. А Онага в рваном халате должна была тут рожать дочь, только костер у входа обогревал бы ее. Каково?
У Альбины мурашки поползли по телу, когда она мысленно представила Онагу ночью, одинокую, с дочуркой на груди. Темно, звери рядом, осенний холод, и всего только маленький костер у входа…
— Дикость, — прошептала она.
— Они и зимой в таких чоро рожают. Понимаете, зимой, в сорокаградусный мороз. Как тут выживет младенец? Вы приехали сюда, чтобы навсегда похоронить этот дикий обычай, и вы уже сделали один шаг.
Альбина молчала. Молчала она еще два дня, а когда оправилась после родов Онага и ушла домой, она собрала вещи и уехала.
Прошло больше половины охотничьей зимы.
На смену морозному январю пришел вьюжный февраль. Пройдет еще какой-нибудь месяц, и охотники колхоза «Рыбак-охотник» возвратятся домой к женам и детям. Они уже выполнили государственный план по заготовке пушнины и мяса.
Государственный план. Совсем недавно появилось это слово на языке нанайцев, вместе с такими словами, как «школа», «больница», «колхоз». Недавно, а вросло крепко. Теперь ни один колхозник не может обойтись без этого слова, употребляет напропалую, к месту или нет — все равно. Понравилось слово потому, что в нем суть всей колхозной жизни. Выполнил государственный план — получай вдоволь денег, перевыполнил — еще больше. Вот и запомнилось крепко-накрепко это удивительное слово.
Пиапон как председатель колхоза, конечно, чаще всех упоминает его. По должности ему положено. Несколько раз он осенью наблюдал, как выловленную колхозниками кету грузили в огромные баржи и отправляли в Хабаровск. Там теперь центр края, следовательно, там следят за выполнением плана и принимают для государства эту рыбу. Приятно это было ему сознавать, и хотя он знал, что рыбу везут в Хабаровск, он все же спрашивал:
— Куда везут рыбу?
— В Хабаровск, а там дальше, куда потребуют, — отвечал заведующий рыббазой.
— В Москву, в Ленинград, наверно?
Москва — это главный город государства, это тоже знает Пиапон, и его рыба должна попасть туда, обязательно должна, иначе не может быть, потому что Москва — главный город государства, а он выполнил государственный план.
— Может, в Москву, может, в Ленинград, может, в другой город, кто знает, — отвечал заведующий.
— Нет, нельзя в другой город, — отвечал ему возмущенный Пиапон. — Только в Москву, там государство.
Председатель колхоза не сомневался, что государство находится только в Москве, не сомневались в этом и колхозники, все они уверены, что и деньги им за рыбу, пушнину и мясо присылают из Москвы.
В аонге-зимнике по вечерам, когда собираются усталые охотники, теперь часто ведутся разговоры о колхозных делах, об интегралсоюзе, который принимает у охотников пушнину, мясо, рыбу и даже ягоды.
Холгитон с жадностью слушает эти разговоры. Когда улягутся охотники, потушат жирник, он пытается поразмыслить об услышанном, вспомнить свою молодость, но не дают охотники ему уйти в свои воспоминания, каждый вечер требуют от него сказок. Ничего не остается старому, не откажешь ведь охотникам, которые сжалились над ним, взяли с собой в тайгу, а тут кормят его и поят. Каждый вечер рассказывает Холгитон сказки, их у него вдоволь, хватит ему на всю жизнь. Но в последнее время он стал обдумывать новую сказку. Наступит время, сложится вся сказка в голове, тогда он расскажет ее молодым охотникам. А пока старик держит в тайне свою выдумку, только Пиапону как-то сознался:
— Новую сказку составляю. Вы все храпите, а я составляю, глаз сомкнуть не могу, до того захватывает эта сказка.
— О чем сказка? — поинтересовался Пиапон.
— О новой жизни, говорю.
— Отец Нипо, новая жизнь широка, как Амур, трудно переплыть.
— Что так говоришь? Трудно мне все понять, старый я, так и говори. А то запетлял. Ничего, я сердцем все понимаю, хотя не был председателем сэлэм Совета, не стал председателем колхоза.
— Обидчивый ты стал, отец Нипо, — засмеялся Пиапон. — Ладно, не обижайся, говори.
— Сказка о нашей жизни, о колхозе, — Холгитон подумал и добавил: — А может, о нашей аонге. Когда раньше охотники наши в рубленых домах в тайге жили? Да еще столько людей в одной аонге? Никогда не жили. Нет, не об этом. Может, о торговце Воротине, а может, о заезке на Болони. Подумать только — нанайское море перегородили!
— Не надо об этом сказку, — хмуро возразил Пиапон.
— Как не надо? Сколько людей работало там, со всего Амура. А сколько рыбы наловили…
— Ты с ледоставом с бригадой ушел в тайгу и не знаешь ничего, а я зимой был в Болони, знаю все. Пропасть погибло рыбы, столько рыбы…
— Ну, если не о заезке, то о другом составлю сказку, мало ли о чем можно придумать. Хочешь, о самом главном человеке, который нам принес новую жизнь, сказку составлю?
— О Ленине? — удивленно взглянул на старика Пиапон.
— Да. А что? Думаешь, не смогу? Голова, думаешь, у меня состарилась, мозги засохли?
«Хорохорится, как мальчишка, — с жалостью подумал Пиапон, — в детство впадает, что ли? Или на самом деле что-то толковое придумал?»
Холгитон несколько зим не ходил в тайгу, промышлял недалеко от дома зайцев, колонков и лис. Нынче он упросил сыновей, Нипо и Почо, взять его с собой в тайгу.
— Сыны, чувствую, в последний раз иду в тайгу, — сказал он им. — Не откажите, возьмите, хоть кашеварить буду. В тайгу хочу, не откажите.
Но Нипо и Почо не могли самовольно взять его, они были в бригаде Калпе, нужно было решение бригадира. Калпе, посоветовавшись с Пиапоном, включил Холгитона в бригаду. Так старик оказался в тайге. У него не было в бригаде никаких обязанностей, его даже не просили готовить еду для промысловиков, но он самовольно помогал кашевару. Изредка он вставал на лыжи, брал по старой привычке копье, ружье и шел медленным, старческим шагом на свой участок на ближайший ключ, где другим не разрешалось стрелять белок, пусть они даже прыгают по головам. Старик по одной перестрелял всех белок и стал захаживать на другой ключ, но там все зверюшки были подобраны молодыми охотниками. Когда приехал Пиапон проверить, как идут дела у охотников, Холгнтон изнывал от безделья.
