Но в этой причуде сумерек от одной впадины стены отделилась и стала перед нею тень так неожиданно, что попятилась Еля.
Тень сказала тихо:
— Еля!.. Не узнали?..
— Вы — нахал! — крикнула Еля.
— Нет, я — Лучков, Еля…
— Кто-о?..
— Лучков… Не кричите так!.. Товарищ Коли… Я скрываюсь…
— Я видела, что скрывались… чтобы что-нибудь стянуть!..
— Тише, пожалуйста!.. Я насчет Коли… Что же вы его забросили так?.. Он погибнет!
— Во-от!.. Забросили!.. А кто у него был сейчас?
— Хлопочете о нем?
— А вам какое дело?
— Мне?.. Да ведь я тоже партийный!..
— Тоже!.. Подумаешь!.. Босявка всякий туда же: партий-ный!..
— Еля… Я нарочно дежурил тут, — думал — кто из ваших пройдет — сказать… Что же вы не хлопочете?.. Ведь его в Якутку хотят сослать!..
— В Я-кут-ку?.. Это где на собаках ездят?
— Губернатор хочет! (совсем жутким шепотом) — Мы сегодня узнали.
Еля едва различала в густой тени переулка большие под нависшей кепкой глаза на тощем остром лице, и ростом он был не выше ее, и плечи узкие…
— Эх! — сразу осерчала она. — Лезут туда же мальчишки всякие!.. «Мы — партийные»!..
— Тише, пожалуйста! — испугался Лучков. — Отцу скажите… Что же он бездействует?.. У него знакомых много… Про-па-дет малый зря!..
Тут чья-то поступь тяжкая послышалась вдали, приближаясь, и Лучков осел, съежился и пошел, ныряя в густых тенях и слабеньких световых пятнах, а Еля не могла не протянуть ему вслед презрительно:
— Эх, мальчишка!..
Но в доме, где все собрались к вечернему чаю, крепкий «Иланг-Иланг» сразу покрыл запах привычной валерьянки, и Володя-Маркиз, пронизав ее настигшими глазами, вскрикнул возбужденно:
— Ага!.. Понятно!.. Понятно, где ты изволила быть сейчас!..
Не одна валерьянка была привычная… Привычна была и сутулая сверху, а снизу широкая фигура матери, — тяжелая, очень тяжелая на вид, с руками широкими в запястьях и жесткими в ладонях, с немудрым лбом под жидкой, цвета сухой малины, косичкой, закрученной в калачик на темени… Привычен был и бычий взгляд (исподлобья и вкось) младшего брата Васи, которого не могла сегодня убедить она проведать Колю… Висячая лампа с жестяным облупленным абажуром, разномастные блюдечки и стаканы, нарезанный неуклюжими ломтями серый хлеб; таинственный угольник, который и теперь очень внятно трещал, — все это заставило Елю остановиться, не садясь за стол, и крикнуть в тон Володе:
— Тебе дела нет, где я была!.. Я была у подруги, у Цирцен Эльзы!.. Это она меня надушила!..
— Ты нагло врешь! — кричал Володя.
— А потом я видела Лучкова!.. Я с ним четверть часа стояла!.. Он скрывается!..
— Ах, очень хороша!.. — вступила в спор мать. — Похвалилась!.. Лучкова!.. Ворягу этого!..
— Он нисколько не воряга, мама!.. Ничуть!.. Неправда!.. И он заботится…
— О чем это?.. Чтобы к нам залезать?..
— О Коле, а не о «чем»!.. О Коле!.. Бросили в тюрьму, как так и надо!.. А его ссылают теперь!.. Вы знаете, что его ссылают?..
— Врешь!.. Он нам ничего не сказал, что ссылают! — кричал Володя. — Врешь нагло!
— Это Лучков сказал, а не он!.. Лучков, а не он!.. Откуда он может знать?.. Ты — дурак!.. Ему этого не скажут, а прямо погонят!..
Зинаида Ефимовна махала широкими руками, обеими сразу на них обоих, точно дирижируя хором, и кричала сама:
— Ша!.. Ша!.. Гавкалы!.. Барбосы!.. Ты — скверная девчонка!.. Куда ссылают?..
— В Якутку!.. Вот куда!.. В Сибирь!.. Где на собаках ездят!.. Вот куда!..
Еля вся раскраснелась и чувствовала это, и запах «Иланга» ее опьянял, ставил выше домашнего, делал нездешней, своей собственной…
— Врешь! — перебила мать криком. — И Лучкова ты не видала, — все врешь!.. Отпускают Кольку!.. У губернатора чиновник Мина сам сказал! Под надзор родителей!..
— Когда сказал?.. Кому сказал?.. — сразу спала с тона Еля, а Вася качал головою презрительно:
— На со-ба-ках!..
И видно было, что ему даже жаль Колю: «Отпустят, — и что же дальше? — Ничего совершенно!.. А мог бы покататься на собаках!..»
Он потому только не пошел в тюрьму с сестрою и братом, что как раз сегодня после обеда назначена была проба гигантского змея в десть бумаги, который клеили втихомолку в сарае у соседей Брилей, и задались острым вопросом пытливые умы: может ли такой змей поднять человека в возрасте девяти лет?.. Девятилетний человек этот приготовишка Алешка Бриль решался смело пожертвовать в случае надобности своею жизнью для этого опыта, и при заносе и пуске гиганта самозабвенно ухватился за змеиный хвост, но оборвалась непрочная мочала!.. Так и не решен был этот волнующий вопрос: смог ли бы 24-листовой змей поднять Алешку на воздух?.. И Вася был в понятной досаде.
— Ага!.. А что?.. Придумала увертку, только неудачно? — поддразнивал Елю Маркиз, а Еля кричала вне себя от злости:
— Не придумала! Нет!.. Нет!.. Лучков сказал!.. Он — партийный!.. У них известно!.. Лучков!.. Лучков!.. Лучков!.. Лучков!.. Лучков!..
Она могла бы кричать так бесконечно, если бы не замахнулась на нее мать:
— Да замол-чать ты, тварь!..
Но почему-то не выдержала Зинаида Ефимовна этой небольшой стычки так несокрушимо, как другие подобные… Тут же она села на стул, обмякла кульком, простонала, начав с тихого и все повышая голос:
— Ах!.. А-ах… А-а-ах!.. Как болит сердце!.. — и закрыла скорбно глаза.
А потом запах щедро налитой в рюмку с самоварной водой и разлитой от дрожи рук на стол валерьяны, присущий издавна этому дому, победно заглушил самочинно ворвавшийся сюда запах «Иланг-Иланга».
Но молодость беспощадна: Еля поняла свою мать теперь так, как ей хотелось понять: она придумала чиновника Мина и что будто освободят Колю под надзор домашних, — придумала из того противоречия, которое всем было отлично известно… Она сама знает, что сошлют в Якутку, и ей жалко Колю…
— Ага!.. Жалко стало! — закричала Еля. — Теперь небось жалко, а когда сама жандармов звала, не было жалко!
— Не смей, дрянь! — подступал к ней Володя. — Как ты смеешь?..
— Смею!.. Я смею!.. Ты был там сейчас?.. Тебе не понравилось?.. А он сидеть должен!.. За что?.. За то, что бумажки какие-то нашли?..
Зинаида Ефимовна, откинувшись на спинку стула, с закрытыми глазами, как рыба на берегу, раскрывала широко рот:
— А-ах!.. А-ах!.. А-ах!..
А Еля не давалась старшему брату, пытавшемуся вытолкать ее вон. Взбешенность удваивала ее силы. Она даже очень удачно толкнула его в грудь выпадом обеих рук, и только Вася, весь еще полный досады от неудачи со змеем, схватив кусок хлеба и пустив его ей прямо в голову, заставил ее взвизгнуть и убежать к себе в комнату, а там запереться на ключ.
После этого бегства Зинаида Ефимовна скоро пришла в себя и сосредоточенно, как всегда, делала свое любимое: пила чай, а Володя считал нужным придумать, куда и к чему можно будет пристроить Колю, когда его выпустят из тюрьмы.
— Он, конечно, захочет учиться дальше: проманежили все-таки малого… пусть готовится на аттестат зрелости… А если не захочет, можно устроить аптекарским учеником… или в дантисты, тоже достаточно шести классов… Вообще, если выпускают нам под наблюдение, то мы и должны наблюдать… Мы все! Чтобы ерундой больше не занимался!.. Мы все!..
Блюдя честь семьи, Володя говорил это с полным сознанием своей личной ответственности за брата, точно самого его грозили одеть в гнусное арестантское и позорно остричь под ноль.
И Зинаида Ефимовна соглашалась, что чем же плохо быть аптекарем, например? И гуманно, и спокойно, и всегда дома, и не заразно, и сто процентов дохода.
Но, вспоминая выходку Ели, вдруг перебивала себя.
— Ах, матери выговор какой!.. До чего дошла, мерзкая дрянь!.. Ну, погоди же!..
И качала грузно головой с тощим калачиком на темени.
А Еля в это время, дергаясь спиною, плакала у себя на кровати, впивалась пальцами в одеяло и грызла подушку.
Глава четвертая
Нижний этаж
Взовьется ракета, освобожденно шипя и звеня, как стрела, и рассыплется в воздухе огненным душем… Она не озарит ночного неба и не осветит земли (разве маленький уголочек), но есть частица радости в блеске ее самой, есть какая-то близость красоты, какая-то возможность, что делает ее на момент волнующей для глаз, и невольно следишь с подъемом за этим взлетом и распадом огня…
Детей же поражает это, как сказка… Может быть, чудятся им огненные змеи?.. Даже шипенье и свист ракеты полны для них особенного смысла!.. И на одно — длинное, нет ли — мгновенье весь мир преображается в их глазах…
После долгих хлопот Ивану Васильичу наконец удалось обставить нижний этаж дома Вани Сыромолотова приблизительно так, как ему хотелось, и шесть человек поселились в нем; банковский чиновник Синеоков, получивший двухмесячный отпуск, о. Леонид, из пригородных выселок Зяблы, и горный инженер Дейнека — по доброй воле, желая принести себе пользу; студент Хаджи и чех Карасек — с отвращением, презрением и повинуясь силе близких; наконец, Иртышов, как он сам говорил, «исключительно в целях конспирации».
