Иван Васильич разместил их в трех небольших комнатах по двое: священника с инженером, Иртышова с Синеоковым, студента с чехом. В четвертой большой комнате была их общая столовая, и тут же стояло пианино, взятое напрокат.
Иван Васильич нашел в помощницы себе старую уже, но еще крепкую и очень спокойную привычную сестру милосердия Прасковью Павловну, и та поместилась с прислугой Дарьей, женщиной старательной, но тоже пожилой и с небольшими странностями, через коридор, в отдельной пристройке, рядом с ванной комнатой; и обед приносили из соседней недорогой столовой, а самовар Дарья ставила сама.
Когда, два дня пробывши в новом для них месте, шестеро полубольных-полуздоровых несколько освоились и с обстановкой и друг с другом, Иван Васильич решил познакомить с ними Ваню и Эмму.
В это время сидели все шестеро за вечерним чаем, и Прасковья Павловна с белыми буклями под белой наколкой и сама вся в белом была за хозяйку.
Когда, в сопровождении Худолея, огромный Ваня в черной бархатной куртке и рядом с ним Эмма, невысокая, но на редкость свежая, веселая и упругая, со взбитыми светлыми волосами, очень густыми, вошли в столовую, даже Иртышов на минуту почувствовал себя больным и очень усталым, и за это сразу возненавидел обоих гостей.
Пианино было открыто, хотя никто здесь играть на нем не мог, и только о. Леонид пробовал подбирать двумя пальцами церковные мотивы. На подоконниках, на столиках для шахмат и домино стояли букеты осенних цветов, на столе чайном высились двумя горками фрукты и пирожные, а вверху под потолком матово светился электрический шар, о чем в первую голову позаботился Худолей; хотя в этой части города, на Новом Плане, электричество было еще редкостью в частных домах, но невдали находился пивоваренный завод Карасека со своей динамой. В чуть голубоватом свете столовая полулечебницы похожа была на гостиную, где у любезной хозяйки в белом и с белыми буклями собралось милое общество, случайно почему-то исключительно мужское, однако разнообразное, с несколько неожиданным батюшкой, но зато с неизбежным студентом в серой тужурке и с мыслящим бледным лицом.
Иван Васильич был весело возбужден, даже торжествен. Его христоподобное лицо как будто струилось (так показалось о. Леониду), когда он сказал, обращаясь ко всему столу:
— Хозяин этого дома и прелестная хозяйка!.. Знакомьтесь, господа!
И задвигались стулья, и Ваня, широко улыбаясь, но не выпуская из левой ладони локоть правой руки Эммы, топчась обошел весь стол и, наконец, уселся поближе к самовару и рядом с Худолеем.
Даже и не в лечебнице тягостны первые минуты знакомства людей с людьми, и, конечно, Иван Васильич понимал, что ему самому надо найти и указать какую-нибудь общую тему, поэтому он заговорил об электричестве, обращаясь к Ване:
— Простите, не понимаю я вас, Иван Алексеич, почему вы отказались провести к себе наверх свет?.. Посмотрите, какая прелесть!.. Свет ровный, его не замечаешь, — верхний, не беспокоит нервов…
— Почему? Это просто! — улыбнулся Ваня. — Я соскучился за границей по лампе… Там даже в коровниках электричество!
— Вам это не нравится? — ядовито спросил его Иртышов и в ожидании ответа привычно разинул рот и бросил в него какую-то крошку.
— Электричество вводится теперь даже в церквах, — кротко заметил о. Леонид. — Всякий свет от бога.
— Когда я рисую по вечерам, я могу поставить лампу как мне угодно, — ответил Худолею Ваня. — Вот почему…
— Вздор! Вздор!.. Зачем настояще говорить вздор!.. — горячо перебила Эмма. — Я не люблю вздор!.. После зафт — мы езжали на Рига! Ну?.. Зачем нам электрич свет?
— Ах, вот как!.. Уезжаете?.. Решено? — обрадованно заволновался Иван Васильич.
Но Ваня только пожал широкими плечами и ответил неопределенно:
— Гм…
— В Риге очень узкие улицы, — вставил Синеоков. — Я там был года три назад.
— О-о-о!.. О-о!.. Узки улиц! — живо откликнулась Эмма. — Вы были Старый Рига!.. Ну?.. Вы не был Новый Рига!..
— Как в Праге, — поддержал Карасек. — Вы не были в Праге? Нет?.. Это есть необыкновенный город — Прага!.. В старой части там тоже есть узкие улицы.
— Наслоение культур, — определил студент очень важно и несколько скучающе.
Один только инженер смотрел исподлобья, имел очень необщительный вид и никак не отозвался на приход Вани с Эммой. У него была длинная голова, длинное лицо, подстриженные ежиком, но мягкие на вид волосы, редкие, темные; робкий подбородок, впалые щеки, висячие усы.
Он сосредоточенно чистил большое красивое яблоко перочинным ножом, и Худолей сказал ему:
— Яблоки вымыты, эпидемий в городе нет, а вы счищаете самый питательный слой!
Инженер посмотрел на него исподлобья, посмотрел на Эмму, покраснел густо и ответил:
— Очень жесткая кожица.
И на худых зябких руках его отчетливо забелели суставы пальцев.
— Это синап, — объяснила ему Прасковья Павловна, ласково прикачнув буклями: — Возьмите другое… Вот — канадский ранет, кожица мягкая…
— Крымские яблоки, они… вообще почему-то хуже северных, — сказал о. Леонид. — Там есть такие, например, — грушовка, анис, белый налив… Изу-ми-тельные!.. Или даже антоновка…
— А вы из какой же это яблочной губернии, отец? — полюбопытствовал Иртышов.
— Отец… Леонид, — вы хотели добавить? — поправил его Иван Васильич.
Иртышов метнул на него игривый косой взгляд и сказал, ни к кому не обращаясь:
— Есть хорошие сады в Орловской губернии, в Карачевском уезде… Есть в Курской, в Воронежской… У иных помещиков под садом до сотни десятин…
И бросил в раскрытый рот одну за другой кряду три крошки.
О. Леонид нервно провел прозрачной рукой по бледно-русой бессильной бороде, вздохнул и спросил Ваню скороговоркой:
— Читал я, что «Тайная вечеря» знаменитая — Леонардо да Винчи — попортилась сильно… Вы не видали?
Ваня смутился немного.
— Это в Милане, кажется… Фреска на стене… Разумеется, должна была пострадать… Но я не был в Милане и не видел…
— Не ви-да-ли?.. «Тайной вечери»?.. Как же это вы? — О. Леонид удивился совсем по-детски. — А мне Иван Васильич говорил, что вы были в Италии!..
Эмма расхохоталась весело.
— Милан!.. Ха-ха-ха!.. Там Scala… там о-перный певец, — ну…
Так и осталось непонятным о. Леониду, чем он рассмешил Эмму, потому что ее перебил Ваня, забасив громко:
— «Тайная вечеря» теперь, кажется, реставрирована сплошь… Да, впрочем, зачем и оригинал, когда он всем уже известен по снимкам?.. Не читаете же вы Пушкина в рукописях!..
— Или псалмов Давида по-древнееврейски! — подсказал Иртышов.
— Особенно в наш век фабричного производства! — вставил весело Синеоков.
Он был средних лет, высокий, тонкий, с чуть начавшими седеть черными волосами, в безукоризненной манишке, и вообще щегольски одет.
Была большая бойкость в его лице, в насмешливых глазах и губах, и даже в крупном носе, имевшем способность не изменяться в очертаниях, как бы широко он ни улыбался.
— Наш век фабричного производства в общем — очень гуманный век, — этого не забывайте! — поправил его Худолей.
— Особенно для рабочих! — язвительно дополнил Иртышов и охватил колено.
А Карасек, вытянув над столом розовое лицо и правую руку со сверкнувшей запонкой на манжете, почти пропел вдохновенно:
— Когда славянские ручьи сольются во всеславянское море, ка-ка-я обнаружится тогда, господа, гу-маннейшая во всем даже мире славянская душа!.. Я закрываю свои глаза, но вижу как бы в некотором тумане…
— Го-спо-да! — вдруг перебил его студент, томно, но очень решительно. — Разрешите прочесть вам мою последнюю поэму в тринадцати песнях!..
Иван Васильич тревожно задвигался на своем стуле и даже поднялся было, желая отвлечь внимание от студента, но Ваня уже протрубил неосторожно:
— Просим!
А Эмма даже обрадовалась: может быть, это будет весело?
Оживленно она сказала:
— Ах, такой скучный говорят все!.. Читайте, ну!.. — и впилась ожидающим взглядом в Хаджи.
Студент тут же к ней обернул лицо, но глядел на Ваню, явно надеясь, что только он один из всех способен понять его и оценить. Точно с трудом решившись читать, начал он задушевно и негромко, почти шепотом:
ПОЭМА КОНЦА
Песнь первая.
Стонга.
Полынчается. — Пепелье. Душу.
Песнь вторая.
Козло.
Бубчиги — Козловая — Сиреня… Скрымь солнца.
Песнь третья.
Свирельга.
Разломчено — Просторечевье… — Мхи — Звукопас.
Песнь четвертая.
Кобель горь.
Загумло — Свирельжит. Распростите.
— Какой кобель? — серьезно спросил Синеоков.
