Валерия все говорила и говорила, легко шагая в ногу с ним и не спуская глаз с его и своих ног.
— …Во мне все так радостно напряглось, я стала как парус под ветром. Это в пионерском лагере, когда наступало время спать, я очень скучала по бабушке, и оттого мне всегда не спалось. В жаркое время наши кровати стояли под парусиновым навесом, я лягу па спину и все гляжу и гляжу вверх, на стропила, они хорошо были видны от лампочки на столе дежурной… Все мне хотелось, чтобы скорее наступило завтра, а потом еще завтра, еще… Скорей бы к бабушке. Гляжу раз и вижу: парусина вздулась куполом да как хлопнет по доскам! Я испугалась, одеяло до глаз натянула, а она опять поднялась под ветром, ну, думаю, сейчас как хлопнет, но парусина опустилась так тихо, безнадежно… И тогда мне показалось, что прибитая к стропилам парусина скучает оттого, что она не парус… Вот ей и снится по ночам, будто она носится по синему морю. С тех пор я уже не боялась, когда она хлопала, а стала жалеть ее… Решила, что ей без моря тяжелее, чем мне без бабушки: я когда-нибудь уеду, а она останется… И если крыша опять принималась хлопать, я говорила ей голосом бабушки: потерпи, вот тебя отыщет капитан и ты будешь красивым летучим парусом… Когда меня обижали в детстве, я самой себе казалась прибитым парусом и все ждала капитана…
На набережной они немного постояли. Он говорил, что после встречи с ней на вокзальной площади верит в чудеса, а она недвижно смотрела куда-то мимо его плеча, за реку.
И вдруг протянула руки, обвила его шею, прижалась, щекой к плечу и заговорила сбивчиво, посапывая носом, сквозь слезы:
— Я вовсе не чудо, вы обманываете меня… Так хочется, чтобы это было правдой!.. А вдруг потом вы соскучитесь со мной, как отчим с мамой. Станете обижать…
Она подняла голову и посмотрела ему в глаза:
— Вы не будете обижать меня?..
— Что вы!.. Я не умею…
— Не надо, ладно?.. Я всегда так радуюсь, что вы любите меня. И боюсь чего-то…
Он впервые проводил ее к подъезду дома, впервые целовал ее горячие губы, щеки, мокрые ресницы глаз.
Шагая домой, он чувствовал легкую пустоту в себе, будто наконец свалилось с плеч все, что мешало им понимать друг друга, и выяснилась возможность счастья… Еще не дойдя до своего дома, он уже тосковал. И никак не мог забыть тяжести ее тела у себя на руке, и этого ее рассказа о парусе, и просьбу не обижать… «Глупая, — думал он с нежностью, — глупая…»
Пока «девятку» готовили к полету на большие углы, Лютров попросил Данилова разрешить ему облетать «С-224».
— Что это ты надумал? — спросил Гай-Самари, когда получил указание Данилова. — На сегодня же «девятка» в заявке?
— Заявка на два часа, а сейчас десять.
В диспетчерской, где сидел Гай, было много народа, и Лютров не стал объяснять, почему он напросился облетать машину, которую вел Долотов.
Приехав на работу в том светлом приподнятом настроении, когда все кажется праздничным, Лютров вдруг как бы осекся, наткнувшись на хмурую физиономию Долотова. Тот молча стоял у окна комнаты отдыха и, засунув руки в карманы, оглядывал летное поле. Здороваясь с ним, Лютров вспомнил, что вскоре Долотову предстоит отпрашиваться, чтобы уехать, и, зная теперь, куда он уезжает, упрекнул себя, что до сих пор не подумал восстановить в своей летной книжке очередную инспекторскую отметку о проверке техники пилотирования «С-224», чтобы в случае надобности подменить Долотова.
— Хлеб отбиваешь? — пошутил Долотов, шагая с ним на спарку.
— Ага.
— Валяй, я человек не жадный…
— Женюсь, подрабатывать решил,
— Врешь!
— Зачем?
— Ну, в таком разе — шут с тобой… Нет, правда?
Лютров не без удовольствия отметил, как шевельнулась па лице Долотова такая редкая у него улыбка.
Уже в полете Долотов вдруг спросил:
— Детишек любишь?
— Люблю, Боря… А у тебя нет?
— У меня теща есть.
— Не понял.
— Теща, говорю, решает за жену, иметь ли ей детей…
— Чепуха какая-то. При чем тут теща?
— Черт ее знает при чем… Давай на посадку.
— Понял, на посадку.
Полет на устойчивость и управляемость самолета на предельно малых скоростях и больших углах к встречному потоку определяет поведение машины при выходе на критический угол атаки в той последней точке, перешагнув которую самолет или переваливается на нос, переходит в пике, или сваливается на крыло, на хвост, входит в штопор, в беспорядочное падение.
Испытания машины на большие углы считаются и сложными, и опасными. Как и величина критического угла, поведение самолета при выходе за критический угол не может с достаточной точностью быть предсказано инженерами после продувок самолета в аэродинамической трубе. В определенной мере это постоянное неизвестное каждой опытной машины.
В полетном листе снова значились только две фамилии: Лютров и Извольский.
Сгущавшиеся было с утра облака стали расползаться, и после полудня небо почти очистилось.
Они набрали высоту и некоторое время шли на малой скорости.
— Шасси, Витюль…
Извольский выпустил шасси и закрылки.
— Начинаю режим.
Лютров принялся понемногу брать штурвал на себя, скорость все больше затормаживалась, а «девятка» все больше вздыбливалась. 12… 16… 18 градусов.
Слишком поздно Лютров понял, что упустил момент, до которого машина оставалась управляемой… Несмотря на резкую дачу штурвала «от себя», угол атаки продолжал расти: 20, 25, 28…
Скорость упала до нуля. Так и должно было случиться.
В силу закономерностей аэродинамической компоновки «девятки», с потерей полетной скорости машину как бы подхватывает, и она перестает слушаться рулей.
«Девятка» падала с одновременным вращением влево. Плоский штопор. Лютров хорошо знал, что «С-14» не поддается обычному способу вывода машин из штопора. Единственная надежда — противоштопорный парашют.
— Сильный рост температуры в двигателях, я выключаю, — сказал Витюлька.
— Парашют! Выпускай парашют!
— Понял!
— Продублируй выпуск аварийно!
Скорость падения машины дошла до восьмидесяти метров в секунду. 4000… 3000 метров. Скоро высота, на которой им предписывалось покидать машину.
Лютров ждал. Сознание невозможности оставить самолет, от которого зависело столь многое, удерживало на борту не только его самого, но и принуждало держать Извольского. Одному не справиться, если все-таки сработает уложенный в хвостовой части фюзеляжа противоштопорный парашют.
Витюлька несколько раз косился на Лютрова, словно пытался дать понять, что верить в парашют в этих условиях бесполезно.
Лютров знал не хуже Извольского, что парашют предназначен для выпуска перед угрозой сваливания, когда еще есть полетная скорость, вот тогда он сработает, и в момент раскрытия сильным толчком переведет самолет кабинами вниз… А сейчас — штопор, падение… «Да, Витюль, падаем! Я даже не знаю, сможет ли парашют вырваться из контейнера. И вообще, будет ли толк от того, что он раскроется. Но нам никак нельзя бросать машину, ни тебе, ни мне…»
Все это единым дыханием пронеслось в голове, и подумать о чем-то еще не было времени, потому что секундной стрелке оставалось пройти всего лишь треть циферблата… И земля!
«Неужели не выйдет?»
— Труба нам, Леша, — сказал Извольский.
«Ждать. Еще… Еще… Высота? 2500… Ждать».
Напряжение нервов достигло предела. Лютрову казалось, что это не самолет, а он один ищет опоры для толчка в смертельном водовороте.
— Леша!..
«Девятка» делает небольшой, но ощутимый рывок, нос переползает из пустоты неба к заснеженной земле.
Есть. Этого достаточно.
— Двигатели!.. Бросай парашют!
Белое облачко повисает позади самолета.
Извольский вывел двигатели на максимальные обороты, убрал посадочную механизацию. И посмотрел па Лютрова.
— Добро, Витюль!
Только бы хватило высоты для разгона. Когда скорость приблизилась к четыремстам километрам, Лютров плавно перевел машину в горизонтальный полет.
Они еще немного помолчали, точно не верили, что летят, а не падают. Высотомер показывал 1800 метров. За сорок пять секунд они потеряли четыре километра высоты.
— Леш?
— Ау?
— А я думал — труба.
— И я думал.
— Ну и состояние, я тебе доложу, а?.. Заметил, какая была скорость падения?
— Восемьдесят метров?
— Восемьдесят метров. А?.. Ну и карусель… Но мы молодцы, чтоб мне так жить! Гляжу, ты как в столбняке, и говорю сам себе: не рыпайся, Лешка больше дров наломает. Ха, ха!.. Нет, мы молодцы!.. Не поверят, а?
Им в самом деле не сразу поверили, что машина побывала в штопоре, но после расшифровки лент самописцев Данилов вызвал к себе Гая.
— Донат Кузьмич, вы уже познакомились с этим? — Данилов показал ему на расшифровку данных приборов.
— Да. Случай исключительный. Помните «Трайдент»? Они разбились тогда.
