Лещук взошел на крыльцо и нажал кнопку звонка.
Степан Белосвет остановился, вонзил палки в твердый снежный наст. Острые наконечники пробили льдистую корку, и лыжные палки встали мертво. Степан сбросил оленью рукавицу, пригладил окладистую бороду, унизанную бисером мелких льдинок. Он вытер рукой заслезившиеся от блестевшего снега глаза, вынул из распаха кухлянки старенький бинокль, висевший у него на груди, и приложил его к глазам. Линзы бинокля приблизили к нему отпечатки округло-широких следов на снегу, малость в стороне от него, затем догнали белую медведицу с двумя медвежатами.
Степан узнал медведицу, это была Желтуха, — так он давно окрестил ее за крупную желтую полосу на спине и желтые пятна, стекавшие под брюхо. Желтуха не попадалась ему на глаза года два, и он не ожидал, что она вновь приведет наследство, — старовата была. Две зимы назад Степан хитростью забрал у нее медвежонка, потратив на свою хитрость три недели. Он подкармливал Желтуху сгущенкой, нерпичьим мясом и печенью, заманивал ее этими соблазнительными подношениями подальше от берлоги и, наконец, дождался момента, когда малыш остался один и его можно было взять голыми руками. В тот год на ихнем острове шел отлов медвежат для столичного зоопарка, и Степан, забрав у Желтухи детеныша, считал, что больше уж ей не рожать.
— Ишь ты, опять привела, чертова баба! Да еще и на двойню расщедрилась, — ласково молвил вслух Степан, глядя в бинокль, как удаляется к океану белошерстное семейство.
Шли они ходко, но неспешно. Она — большая и величественная, осанка властная, гордая. А как же иначе? Хозяйка льдов идет, чувствует свою силу. Детеныши едва достигали ей до брюха. Этакие кругленькие увальни прилипли с боков к матери и перекатывались рядом с нею с лап на лапы, не желая отставать.
Степан знал, зачем Желтуха ведет малышей к замерзшему океану. Еще до их рождения она набила нерп и рыбы, упрятала припасы в ледяные тайники и вот теперь ведет подросших детей своих на сытную кормежку.
— Ну, ступайте, кормитесь вволю, — благодушно проговорил Степан, провожая их линзами бинокля.
Житье на малолюдном острове средь Ледовитого океана давно приучило Степана в голос разговаривать с самим собой, со зверьем и даже с неживыми предметами. Высунется ли из воды в летнюю пору любознательная нерпа, привлеченная свистом Степана (а насвистывать разные песни он с детства великий мастер), и Степан непременно заговорит с нею. «Ну, как тебе там живется? — спросит он приплясывающую на волне нерпу. — Корму хватает нынче?.. Видать, хватает, коль жируешь так весело». Повстречается ли ему по первому снегу пугливая куропатка, он и с нею в беседу войдет, но уже после того, как птица шарахнется от него и замрет в отдалении, полагая, видимо, что человеку не различить ее оком на белом снегу, такую же белую. «Не бойся, голубка, — скажет ей Степан, — живи спокойно. Я тебя не обижу. Другим-то птицам лучше, они к теплу подались. Ну да мы с тобой и здесь выдюжим. А это ты верно сделала, что поспешила серое перо на белое сменить. Вот и сбережет оно тебя от лисьего зуба». Выбросит ли приливом на берег какое отполированное водой бревно, разбухшую доску, бочку без днища или еще что-нибудь такое, называемое плавником, Степан, прежде чем поволочь к своей избушке это бесценное топливо, заведет разговор и с бревном, и с доской, и с бочкой без днища. «Откуда ж это тебя занесло в такую даль? — спросит он у бревна. — Это в какой же тайге такие добренные кедрачи вымахивают? Да тебя, такого парубка, и пила не возьмет. То и будет, что пойдут зубья ломаться…»
Пожелав полярным странникам счастливой дороги и сытой кормежки, Степан спрятал бинокль под кухлянку, надел рукавицу, взялся за палки и переступил с ноги на ногу на коротких лыжах. Но, прежде чем оттолкнуться, поглядел на небо. Он чувствовал, что в погоде назревает какая-то перемена, но на небе не отражалось ни малейших примет, указывающих на это. Небо голубенько светилось, и на его гладком просторе, не запятнанном ни единым облаком, висели низко у горизонта два круглых фонаря: слева — пурпурное солнце, справа — молочная луна в зеленом ободе, — обычное соседство дневного и ночного светил в весеннем апреле, с его все еще крепкими морозами, но уже светлым днем, сменившим кромешную темь полярных ночей.
Нет, небо было чисто и покойно, как чисты и покойны были снега, раскатавшие по земле бесконечно длинные белые перины с торчавшими на них подушками-сугробами. Примета к непогоде крылась, пожалуй, в морозе. По сравнению с полднем мороз заметно послабел и в воздухе улавливалась какая-то вялость. Воздух будто пообмяк и расслабился, как случается перед ростепелью. Однако Степан знал, что ростепели начнутся не раньше конца мая, если не в самом июне. А вот такой перепад в температуре, такое полное безветрие и такая тихая тишина скорей всего обернутся пургой.
Вдруг Степан ноздрями уловил близкую пургу: по слабому дуновению ветерка, наполненного щекочущей сыростью, пахнувшей ему в лицо и проникшей при вдохе в ноздри. Но как бы ни была скора на ногу пурга, как бы стремительно ни началась, она уже не могла настичь Степана средь этой окаменело-снежной пустыни: его избушка была совсем недалече, вон за той цепочкой невысоких холмов, видимых ему невооруженным глазом.
Степан тряхнул плечами, поправляя рюкзак за спиной. В рюкзаке залязгало железо: стукнулись друг о друга капканы. Охота на песцов и огненных лисиц закончилась, и Степан уже с неделю выкапывал из снега свои капканы и сносил домой с тем, чтобы погодя починить и смазать их для охоты в будущую зиму.
Поправив рюкзак, он пошел и пошел на лыжах, равномерно взмахивая палками и легко скользя по прочному, искристому насту.
Достигнув полосы холмов и обогнув один из них по склону, он снова остановился, увидев в неглубокой низине свою избушку. Степана удивил и обрадовал дымок, прямившийся из трубы его крохотного жилища. Ему подумалось, что это жена его Мария вернулась из больницы и первым делом затопила плиту в пустом нахолодавшем доме. И подумалось также, что младший сын Андрей сам привез мать из райцентра на своем вертолете, и теперь они оба, жена и сын, дожидаются его.
Степан зашарил глазами по голой низине и, не обнаружив стальной стрекозы, на которой, пускай и не часто, да все же наведывался к отцу с матерью Андрей, понял, что радость его зряшна: не мог Андрей привезти мать. Всего два дня назад Степан получил от старшего сына Егора радиограмму, извещавшую его, что операция у жены прошла благополучно, но из больницы она выйдет не раньше как через месяц. Радиограмма пришла на полярную станцию, завез ее Степану водитель вездехода, ехавший от полярников в колхоз за олениной. Степана не столько обрадовало, сколько опечалило известие Егора: он не рассчитывал, что жену так долго продержат в больнице. И он решил лететь в райцентр к Егору, дождаться там выписки жены, а потом вместе с нею вернуться на остров. Лететь он собирался завтра, положив себе управиться сегодня с капканами и выкинуть из головы всякую заботу о них.
Установив для себя, что догадка его о приезде жены неверна, он тем не менее был доволен тем неоспоримым фактом, что в избушке кто-то ждет его и на плите уж, верно, бушует чайник, и можно будет поговорить не с зеленым облупленным чайником и не с огнем, томящимся в плите, а с живым человеком. Правда, Степан не мог жаловаться, что к нему редко заглядывают люди. На этом большом острове, похожем с высоты на слегка разогнутую подкову, было три жилых места: на северном мыске — полярная станция, на южном — оленеводческий колхоз, а в самой середке — избушка Степана. Так что кто бы ни ехал из колхоза к полярникам, где к тому же находился небольшой аэродром, откуда люди отправлялись на материк и куда прибывали с материка, или кто бы ни держал путь с полярной станции в колхоз, они, как правило, заглядывали к Степану. Беда лишь в том, что ненадолго заглядывали: не успеют отогреть душу круто заваренным кипятком, не успеют расположиться к разговору, как снова собираются в дорогу. Разве что непогода кого придержит, сделает пленником на сутки-двое. За такую благостную случайность Степан не считал за грех воздать хвалу всякой лихой погоде.
— А вот она и припожаловала!.. — порадовался вслух Степан, увидев, как ветер сорвал с сугроба снежную пыль, подбросил ее пухлым шаром вверх, затем швырнул вниз. Шар расплющился от удара оземь и из него поползли и стали разбегаться белые змеи, проворные и верткие, как сто тысяч чертей с чертенятами.
Солнце успело убраться с неба, луна поднялась повыше. На серых крыльях опускались с высоты на остров сумерки, и Степан понимал, что пурга вот-вот разойдется во всю прыть и на всю ночь.
Чужие собаки, запряженные в нарты, завидев издали Степана, подняли неистовый лай. К их хору присоединились его собственные собаки, закрытые в сарае, пристроенном трехстенком к избушке.
