Бегло просмотрев штабные документы, Лев Михайлович в ожидании интенданта задумчиво глядел в окно.
В огороде между кучами завядшей картофельной ботвы одиноко торчали не потерявшие еще зеленого оттенка костыли подсолнечника. Подальше сиротливо ютились голые мелкие осины. Даже березки, сверкая чистотой стволов, раздражали своим невеселым видом. Только цветок в плошке на подоконнике манил к себе свежими яркокрасными лепестками. Лев Михайлович осторожно взял глиняный горшочек в руки и поднес к лицу. Но цветок был без запаха. С горькой досадой в сердце Доватор поставил его на место. Цветок без запаха все равно, что пища без соли.
Подойдя к стене, Лев Михайлович снял с гвоздя шашку, вынул ее и попробовал острие. Оно было отточено Сергеем, хорошо и густо смазано маслом. Лев Михайлович положил клинок на стол и решил протереть его.
В дверь постучали.
— Интендант второго ранга Миронов, по вашему приказанию — доложил вошедший.
Миронов был высокий, плечистый человек с худощавым но широким лицом, с большими, пшеничного цвета усами выхоленными и пышно расчесанными. Казалось, что интендант отрастил их для того, чтобы подчеркнуть и выставить напоказ вместе со строгой военной выправкой и новенькой, с иголочки шинелью. На этот раз усы Миронова и его подчеркнутая опрятность вызвали у Доватора раздражение. «Одевается щеголем, а кони не подкованы», — мелькнуло у него в голове.
— Сколько имеете подков и ухналей? — подавая Миронову руку, спросил Доватор.
— Очень немного, товарищ генерал.
Интендант назвал самую мизерную цифру.
Лев Михайлович поморщился. Присев к столу, он положил ножны шашки на колени.
— Вы, очевидно, предполагали, что до зимы война окончится?
— Нет, товарищ генерал, как раз не предполагал.
Миронова удивил сухой, раздражительный тон Доватора. Он еще никогда так не разговаривал.
— Почему же не приготовили подковы? Конница уходила в тыл противника, вы оставались здесь, надо было позаботиться...
— Я выполнил то, что от меня требовалось. Подал...
— Плохо выполнили, должен вам заметить! — резко прервал его Доватор.
— Как вам будет угодно, но заявки поданы вовремя, — ответил Миронов.
Доватору показалось, что интендант не только не болеет душой за порученное дело, но и смотрит на взволнованность своего командира со спокойной, небрежной усмешкой.
— Не мне угодно, а раскованным коням! Им не легче от ваших заявок! У них копыта лопаются!
Лев Михайлович взял со стола клинок и вложил его в ножны. Поставив шашку между колен и опираясь рукой на эфес, он продолжал раздельно, отчеканивая каждое слово:
— Извольте подковы добыть где угодно и через два дня перековать весь конский состав.
Вызвав машину, Лев Михайлович поехал в штаб армии возбужденный и разгневанный. Ему казалось, что снабженцы сейчас делают не то, что им следует делать, и не так думают, как следовало бы думать.
ГЛАВА 3
Со дня смерти Алексея Гордиенкова шел второй месяц, но перед глазами Нины он все еще стоял живой, до боли родной и близкий. Она помнила его решительные, отдающие силой жесты, спокойную, подкупающую простотой улыбку и черные глаза, в которых светились ласка, доброта и глубокая, покоряющая любовь.
Нина плакала мало. Слезы не давали обычного облегчения. В ее душе с болезненным напряжением трепетала невыносимая мука, казалось, не хватит сил ее превозмочь. Кратковременный отдых и сентябрьское затишье на фронте не принесли покоя. Жизнь шла размеренным шагом, как конница на учебном марше: санитарная обработка, долечивание легко раненых, перевязки, градусники, кодеин от кашля, диета желудочным больным.
Дни повторялись, они были похожи один на другой, точно монетки одинакового достоинства. По вечерам, в санитарной палатке, при тусклом свете коптилки Нина с вялым безразличием съедала принесенный Яшей Воробьевым ужин и, отодвинув тарелку, сжимала ладонями голову, углубляясь в невозвратно ушедшее прошлое. Иногда она пыталась что-то записать на бумагу, но слова, нужные для выражения душевных переживаний, не приходили. Казалось, они были пусты и жалки, как маленькие, прыгающие буквы в кривой строчке. Скомкав исписанные листы, она продолжала неподвижно сидеть до тех пор, пока кто-нибудь не приходил и не нарушал ее мрачного оцепенения.
Однажды ночью Доватора начала сильно беспокоить нога, давно, еще до войны, ушибленная на конноспортивном состязании. Не желая нарушать отдых уснувшего адъютанта, он, накинув на плечи бурку, решил пройти в санчасть. Стояла лунная, с легким морозцем ночь. Облитые светом верхушки деревьев дрожали от глухих артиллерийских залпов.
Заметив в гуще молодых елок одиноко мерцающий огонек, Доватор направился туда.
Заглянув в маленькое окошечко санитарной палатки, он увидел Нину. Она сидела за столом перед пустой тарелкой и не замечала пылающего в консервной банке фитилька, от которого тянулась к потолку черная струйка дыма.
— У вас «электричество» коптит, — входя в палатку, сказал Доватор.
Нина вскочила. Сняв пальцами нагар, она переставила банку на другой угол стола. Закинув за ухо прядь волос, тронула рукой лоб, потом щеку, как будто у нее болела голова или зуб.
— Так и прокоптиться можно. Посмотрите, у вас лицо в саже, — пряча улыбку, добавил Лев Михайлович.
На щеке Нины густо отпечатались черные следы пальцев, выпачкан был и подбородок и даже кончик носа. Отвернувшись, она торопливо схватила зеркальце, пытаясь вытереть щеки, но еще больше размазала копоть. «Хороша», — мелькнуло у нее в голове. Путаясь и краснея, Нина тихо сказала:
— Извините, товарищ генерал... Я сейчас умоюсь...
Лев Михайлович присел на чурбак, служивший табуретом, и, сдвинув на затылок папаху, откровенно улыбнулся и сказал:
— Лечиться пришел. Умывайтесь и дайте мне чего-нибудь: нога болит.
— Может быть, доктора? — Нина машинально терла ладони и вопросительно смотрела на генерала.
Немного склонив голову, он поглядел на Нину участливо и покровительственно. В эту минуту сам он больше походил на врача, чем на больного. Лев Михайлович видел тревожный блеск глаз Нины. Над выпачканными щеками они казались строже и выразительней.
— Не будите доктора. Дадите порошок, и все.
Нина вышла. Доватор слышал, как за стеной палатки, гремя котелком, она умывалась, потом, колыхнув брезентовые двери, вошла с полотенцем на плече, освеженная, причесанная.
— Почему не спите? — посмотрев на часы, спросил Доватор. Было уже три утра.
Нина молча кивнула головой в угол. Там висела бурка Алексея, напоминая о его незримом, но ощутимом присутствии. Доватор заметил этот взгляд и понял, какие мысли занимают Нину. Он сам тяжело пережил смерть Гордиенкова, близкого друга и воспитанника. Но он не мог, не должен был проявлять малодушия. Жизнь под ударами войны ломалась, перекраивалась и разрезалась, как твердые пласты целины под плугом.
— Трудно? — с внутренним напряжением спросил Лев Михайлович. Откинув полы бурки и положив ногу на ногу, он смотрел на девушку.
— Трудно! — откровенно и доверчиво призналась Нина и, не успев проглотить вздоха, вздрогнула точно от удара. Ей показалось, что внутри у нее оборвалась последняя нить, которая сдерживала ее жестокую, тяжкую скорбь.
— Если хотите, я вас переведу в другое подразделение, — дав ей выплакаться, сказал Лев Михайлович. — Будет легче!
Он понимал, что и ему это необходимо: девушка своим присутствием каждодневно напоминала о воспитаннике. Она заставляла его мысленно задавать один и тот же вопрос: правильно ли он сделал, послав Алексея тогда со станковым пулеметом? Но ведь и сам он шел впереди, лежал в боевых порядках и, не уведи его тогда Петя Кочетков, он, может быть, разделил бы судьбу Алексея.
— Да, все напоминает, все, — качая головой, повторила Нина. — Конь, бурка, люди... В особенности Яша...
...После смерти Алексея Нина ездила на его коне. Яша остался у нее коноводом. В проявлении внимания и заботы он был неистощим и делал все это очень трогательно и даже нежно. Найдет в переметной суме или в вещевом мешке какую-нибудь безделушку и тащит ее Нине.
— Посмотрите, товарищ военфельдшер, пуговичку нашел от его гимнастерки, оторвалась она под деревней Малая Пустошка. Я помню.
— А чего же тогда не пришили?
— Я хотел, а он говорит, опосля сам пришью. Ить знаете, какой был человек, сапоги вычистить не дает. Украдкой утащишь, а он утром говорит: не смей...
Нина брала пуговку и, повертев ее в руках, спрашивала:
— А где гимнастерка?
— У меня. Все храню. Целехонька...
— Неси, пришьем.
Яша, полагая, что он делает для Нины огромное удовольствие, со всех ног бежал за гимнастеркой. Нина садилась пришивать пуговицу, тут же пристраивался Яша. Начиналось тихое собеседование и воспоминания.
