— Мы в гнезде шпиона! — вдруг визгливым фальцетом крикнул один из юнцов с ватно-припухшим личиком.
Хозяин мгновенно схватил телефонную трубку, стремительно дважды прокрутил диск и тревожно прокричал:
— Полиция! Полиция! Ресторан «Золотой лотос». Группа клиентов затеяла беспорядок. Беспорядок!
Юнцы быстро, по команде, встали, намеренно опрокидывая стулья. Тот, визгливый провокатор, двумя руками поднял переполненную окурками пепельницу и высыпал на белую скатерть. Двое других торопливо принялись поливать кучу пивом. По скатерти расплывалось желто-черное пятно. Самый длинный, заржав по-лошадиному, бросил на стол в насмешку несколько медяков. Один за другим, в затылок, они затопали рысцой к выходу. Последним — вприпрыжку, обернувшись к залу свирепым, бульдожьим лицом, — уходил самый крепкий: в руке у него был охотничий нож.
— Я очень сожалею, — извинился хозяин, не поднимая глаз. Пергамент его лица стал пепельным. Он торопливо сдергивал со стола скатерть. Его юная дочь большой губкой промокала влагу и тут же тряпкой вытирала поверхность насухо. И она не поднимала глаз.
Посетители, особенно женщины, искренне возмущались, сочувствовали им.
— Я очень сожалею, — устало повторял китаец. Он пытался улыбаться, но улыбка не получалась, лишь жалко морщинилось лицо.
Полиция не появлялась, и Ветлугин догадался, что китаец просто напугал юнцов. Он знал, что английские «бобби» не очень жалуют китайцев, как, впрочем, и всех остальных «цветных», которых много прижилось на Британских островах после войны.
Через пять минут после бегства юнцов в «Золотом лотосе» было так тихо, тепло и уютно, как того хотелось Ветлугину. Он заказал кофе. На корабль не торопился: раз объявили об отплытии в три часа ночи, то, значит, так и будет. Он думал о том, что фашизм начинается с обыкновенного хулиганства и обыкновенной подлости. С тупости и нетерпимости. Коллективной. Обязательно коллективной! Он размышлял, не начать ли ему очерк о фашистской оккупации Джерси, о концлагерях на английских островах в Ла-Манше, где томились тысячи советских военнопленных, с этой непредвиденной тревожной сцены в китайском ресторанчике «Золотой лотос». Однако по долгому журналистскому опыту он знал, что в поездках всегда возникает много непредвиденного, узнается много неожиданного. Поэтому, может быть, придется начать очерк с чего-то другого. Но э т о уже неминуемо станет важной частью.
На Джерси у Ветлугина были запланированы встречи. Ему предстояло выступить в профсоюзном клубе с рассказом о Советском Союзе, о миролюбивой внешней политике нашей страны. Приглашая «кого-нибудь из советских представителей», джерсийские тред-юнионисты писали, что у них «постоянный интерес к СССР», что они «помнят советских людей», которых было большинство в фашистских концлагерях на острове. В консульстве Ветлугина попросили встретиться с испанским республиканцем, бывшим узником концлагеря «Иммельман», составившим дополнительный список расстрелянных советских военнопленных, а также с коммунистами, которые готовились торжественно отметить 30-летие Победы. И еще ему дали письмо Элизабет Баррет.
В своем письме миссис Баррет писала, что в годы войны ее семья укрывала бежавшего из концлагеря советского военнопленного Георгия Пошатаева, которого «они считали сыном и братом». Но вот с 1945 года о нем ничего неизвестно, хотя «он клялся писать письма». Несмотря на давность лет, писала миссис Баррет, они хотели бы узнать о его судьбе. Однако, кроме имени, она не сообщала ни года рождения Пошатаева, ни его отчества, ни довоенного места жительства, ни места призыва в армию — ничего. Ветлугина и попросили все это выяснить, если, конечно, семья Барретов имеет такие сведения.
Странный он все же, этот остров Джерси, думал Ветлугин. Ныне — популярный английский курорт, а всю войну — черная неволя для самих джерсийцев, беспросветный ад для советских людей. Почитав книги о «Ченнэл айлэндс» — «Островах в проливе» (британцы, естественно, Ла-Манш называют Английским проливом) — о Джерси, Гёрнси, Олдерни, Сарке, Херме и других более мелких островах, Ветлугин узнал, что Гитлер лично следил за превращением их в неприступные крепости. Особенно Джерси. Остров — в кольце железобетонных сооружений. Невероятной выглядела бы попытка высадить морской десант. Немыслимой была и возможность совершить побег с острова. Потому-то ни того и ни другого за всю войну не произошло. Но Гитлер, оказывается, не сомневался — и почти до самого краха рейха! — что англичане ради престижа попытаются освободить острова: все же единственная британская территория под пятой свастики! Однако рассудительные бритты даже ни разу и не подумали этого сделать.
Ветлугин чувствовал, что ему предстоит узнать что-то новое о войне, о малоизвестной трагедии советских людей. В книге «Острова в опасности», написанной Аланом и Мэри Вуд, Ветлугин прочел, как первые советские солдаты, попавшие в плен, и юные жертвы облав на оккупированной Украине появились на Джерси. Фашисты гнали их пешком через всю Европу, и, когда их выгружали из трюма старого парохода на чистенькую набережную Сент-Хелиера, лениво постегивая плетками, почти все были босыми. Ноги их кровоточили, и на белом при ярком солнце асфальте Сент-Хелиера оставались во множестве ржавые следы. Потом на их долю выпали еще более ужасные испытания, и Вуды описали все ужасы концлагерей, но Ветлугина почему-то преследовало это: ржавые следы.
Под утро на теплоходе ему приснился тяжелый сон. Привиделось, как он боязливо ступает по липким кровавым отметинам. Он едва отдирает ноги, и вот уже не может отодрать. И тут появляется гогочущая компания юнцов из «Золотого лотоса». Они все — с плетками. Они окружают его и начинают ходить вокруг, тупо глядя в щетинистые затылки друг друга. По очереди они хлещут его по спине. Он все ниже склоняется и с ужасом обнаруживает, что его ноги — босы, в глубоких трещинах, из них сочится густая черная кровь. Еще удар — и он упадет. Он напрягает последние силы, чтобы держаться.
Юнцы, пыхтя, рысцой бегут по кругу и в бешеном остервенении хлещут и хлещут его плетьми. Кровь растекается по рубашке, как пиво по скатерти, и он уже видит себя в липком красном хитоне. Он с трудом поднимает голову — перед ним колонна военнопленных. Он кричит о спасении, и они тянут к нему руки, но не двигаются. В изможденных лицах — стыдливое бессилие. И тут появляется помолодевший мстительный китаец: его мускулистое тело как стальное, руки как мечи. Приемами каратэ — удар ребром ладони, прыжок — и пяткой в зубы — он сразу же омертвело валит того, маленького, визгливого, с ватно-припухшим личиком, и того, свирепого, с бульдожьей рожей. Остальные в животном страхе ошалело бегут прочь.
Ветлугину снится, что он — маленький мальчик, безутешно плачущий. А из колонны военнопленных вдруг выходит отец — большой, сильный, улыбающийся, в новенькой гимнастерке с майорскими погонами, с сияющими орденами, как на последней фотографии в июле сорок четвертого. На той фотографии, где они последний раз вместе: он, мама, отец. Он видит, как они, счастливые, идут по Охотному ряду к фотостудии у стереокино. Как долго, суетливо готовит их к съемке старый, с усами фотограф. Как весело шутит отец… Потом он видит витрину, на которой они, трое, в самом центре. До конца войны мама часто водила его к этой витрине. А потом — мама плачет, осунулась, рассеянна. Они тоже идут по Охотному ряду, и пожилой усатый фотограф никак не может понять, почему нужно снять их фотографию с витрины, а мама никак не может объяснить, и тогда он, которому все наскучило, говорит: «Потому что папа нас бросил». Мама больно дергает его за руку, и они бегут от стыда подальше, и мама плачет, а он обиженно ревет… И тут Ветлугин краешком пробудившегося сознания сообразил, что мучился рыданиями во сне. Он просыпается в жарком поту; он почти сполз с кресла, но крепко вцепился в подлокотники. Он выправляет свою позу, хочет опять заснуть, хотя бы подремать, но голова — ясная, бессонная.
За окном — чернь; корабль валко покачивает. Большинство пассажиров спит, многие, как и он недавно, в неудобных позах. Его что-то тревожит, тяготит, беспокоит. Как не бывало той приятной беспечности, того радостного ощущения путешествия, с которыми он садился в поезд в Лондоне. Что же это такое? И начинает догадываться: то неизвестное, что ему обязательно надо узнать из военного прошлого Джерси. И с беспокойством думается: ведь он действительно ступит на набережную Сент-Хелиера, на ту самую набережную, на которой когда-то, в начале страшной войны, отпечатались кровавые ступни советских людей, в основном юношей; некоторым из них, особенно тем, схваченным на Украине, было всего лишь по пятнадцать-шестнадцать лет.
Он вспомнил себя в последних классах школы, и вся эта история показалась ему неправдоподобной. Но э т о было! Плети, кровь, расстрелы, голод, непосильный труд — рабство! Э т о б ы л о! Представлял ли кто-нибудь из тех тысяч советских школьников и юных солдат, думал тогда на теплоходе Ветлугин, что им придется шагать босиком по Европе, что их будут гнать, как скот, что их упрячут за колючую проволоку? Что их перестанут считать людьми?! Что их не только превратят в рабов, а станут уничтожать с жестоким безразличием, как прокаженных, как проклятых?! Их, которые верили в добро, справедливость, светлые социалистические идеалы. Которые никому не сделали зла. Которые еще не жили. «Нет! — отвечал он себе. — Никто не представлял такой страшной участи».
