— О нет! — встрепенулась Элизабет.
— Ол райт, — промычал Баррет. — Это нужно ей. Еще виски?
Ветлугин отказался. Появилась с подносом, уставленным чашками, Кэтрин, и атмосфера сразу разрядилась.
— Ладно, — бурчал Баррет. — Я молчу. Это все Элизабет.
Кэтрин разливала чай. Пили чай, перебрасываясь незначительными фразами. Элизабет от волнения и горячего чая раскраснелась. Она была вся в напряжении, ожидая разговора о Пошатаеве. Но главой в доме был Гарольд Баррет, а он, не притронувшись к чаю, продолжал потягивать виски и упорно молчал. Кэтрин пыталась о чем-то расспрашивать Ветлугина, но все было напрасным — общения не получалось.
— Ол райт, — наконец выдавил Баррет. — Ол райт, — повторил, вздохнув. Он стал задумчивым и серьезным, а его взгляд, устремленный в окно, далеким. — Джордж нас сильно обидел. Я его считал братом и другом, а он исчез. От него я этого не ожидал. Но дело прошлое. Ол райт.
— Мы ничего о нем не знаем, Гарольд, — беспокойно вставила Элизабет.
— Скажи мне, зачем тревожить память? — обратился он к ней и перевел свой тяжелый взгляд на Ветлугина. — Мертвый он или живой — в нашей жизни его больше нет, правильно? Зачем же мучиться? Вот она, — он грубо ткнул пальцем в Элизабет, — живет с этой мукой тридцать лет. Понимаете, тридцать лет! Больше половины своей жизни. Нет его — и все!
— Простите, я об этом не подумал, — искренне признался Ветлугин. — Пожалуй, мне лучше бы не появляться в вашем доме.
— О нет! — воскликнула Элизабет. — Мы все же хотим узнать о Джордже.
— Вас, русских, не поймешь, — ухмыльнулся мистер Баррет. — Вы искренние люди, но не выполняете своих обещаний.
— О Гарольд! — взмолилась Элизабет.
— А если он мертв? — осторожно вставила Кэтрин.
— Мертвый он или живой, я надеюсь, мы скоро узнаем, — решительно подвел черту мистер Баррет. В задумчивости он продолжал: — Джордж любил технику и хорошо в ней разбирался. Он все время просил меня связать его с партизанами. А их здесь не было! — И Гарольд Баррет выдавил кашляющий смешок. — Здесь в войну немцев было больше, чем нас, джерсийцев. Понимаете?
— Ну так, Гарольд, я расскажу? — заискивающе попросила Элизабет.
— Ладно, — вздохнул он, наливая себе еще виски. — Нам тогда было на тридцать лет меньше. Мне в конце войны было двадцать три года. — Подумав, сказал: — А Джорджу следующей зимой будет ровно тридцать лет. Значительно больше, чем нам тогда… Джордж — это ее сын, — пояснил Гарольд Баррет, кивнув в сторону сестры, и глотнул виски.
Миссис Баррет — теперь Ветлугину стало ясно, почему Элизабет называет себя «миссис», — осуждающе покачала головой. Ему стало ясно, почему она так настойчиво стремится что-то узнать о Георгии (Джордже) Пошатаеве. Тогда не только было спасение из неволи, от гибели. Жизнь продолжалась. Была, видно, любовь. А потом все прервалось.
Ветлугин вдруг с незнакомой ему силой ощутил себя неразрывно связанным с войной. Война уже принадлежала не только его отцу, матери, Барретам, Пошатаеву и всем тем миллионам, которых она опалила. Она принадлежала и ему. Не так, как раньше. И не тем, что вырос в войну. И не тем, что мир — это все: жизнь, любовь, счастье. Это все оставалось. Но что-то новое приоткрылось. И он сразу схватил «что» — новая ответственность.
* * *
Элизабет пригласила Ветлугина в свою комнату. Они поднимались на второй этаж по скрипучим столетним ступеням. Ветлугин подумал, что когда-то Георгий Пошатаев засиживался в гостиной, а потом поднимался по этим ступеням. Пугающая мысль пронзила его: а ведь он мертв! Зачем же тогда все это? Зачем же тревожить память? Ведь действительно тридцать лет! Выросло новое поколение — он, сын миссис Баррет… У них уже дети! Но для нее, для Элизабет Баррет, эти тридцать лет — одно ожидание, одна надежда. Она все еще в сорок пятом, все еще ждет свою судьбу, все еще верит, что вновь увидит того русского военнопленного по имени Георгий Пошатаев, который покорил ее сердце и остался в нем навсегда.
«Что же это был за человек»? — подумал Ветлугин, и еще более пугающая мысль неприятным нервным импульсом уколола мозг: он жив! И тогда все проще, приземленнее: Пошатаев не любил Элизабет Баррет, забыл ее сразу, как покинул это фермерское убежище, женился на родине, у него дети, семья, и тревожить былое — неправомерно, просто нельзя! Зачем же разрушать высокую веру миссис Баррет, ее светлую надежду?!
Ветлугин вдруг осознал, в какой тяжелой ситуации он оказался. Теперь стало ясно, что все это он должен был представить до прихода к миссис Баррет и просто по телефону уточнить какие-то данные об этом Георгии Пошатаеве. Он осознал, как прав Гарольд Баррет, не желающий раскрытия тридцатилетней тайны, потому что он боится узнать неприглядную правду, естественную житейскую историю, далекую от романтики. Он другого ответа не представляет, не может представить, и это теперь невозможно представить самому Ветлугину, если, конечно, Георгий Пошатаев жив.
Ветлугин впервые переступил грань между жизнью и смертью, и это его испугало. Он сообразил, что Гарольд Баррет хотел бы, чтобы Пошатаев был мертв. Он хотел бы не разрушать тот светлый образ, который хранит память. Ведь Пошатаев в годы войны был для него «братом и другом». Более того: мужем его сестры. А если он жив, то какое свалится на Барретов разочарование, какое несчастье на Элизабет, разрушение всего! И повинен в этом будет он, Ветлугин…
* * *
Комната миссис Баррет была небольшой и уютной. Из окошка открывался вид на лесистый склон горы, залитый неярким вечерним солнцем. У подножия паслось стадо коров. И именно это изображалось на картине, которая не приглянулась Ветлугину в гостиной. Солнце садилось за домом, и потому в комнате миссис Баррет был сумрак. Она зажгла свет, и на трюмо напротив большой старинной кровати, занимавшей почти половину комнаты, Ветлугин увидел фотокарточку в красивой серебряной рамке: двое молодых мужчин и девушка. Миссис Баррет бережно взяла ее, по привычке сдула пылинки и протянула Ветлугину. Гарольда и Элизабет Баррет он узнал сразу, а третьим был Пошатаев. Элизабет держала его под руку, даже чуть отстранившись от брата, и на ее лице застыла тихая нежная радость. В Георгии покорял ясный взгляд добрых глаз и застенчивая улыбка. Ветлугин подумал, что, когда встречаешь такие глаза и такую улыбку, никогда не заподозришь человека в подлости, ни в неверности, а тем более в предательстве.
— Мы сфотографировались сразу после войны, — пояснила Элизабет Баррет. — Через неделю Джордж отплыл в Веймут. Оттуда он прислал мне письмо. Больше мы ничего о нем не могли узнать.
В своей комнате Элизабет Баррет была раскованной, мечтательной, и Ветлугину даже показалось, что она помолодела. Из ящичка трюмо она легким уверенным движением извлекла листок бумаги — пожелтевшее письмецо Пошатаева из Веймута — и протянула ему. Она предложила Ветлугину присесть на кресло у окна, а сама опустилась на кровать, положив руки на колени.
Моя самая дорогая единственная Лиза, — читал Ветлугин. Слово «Лиза» было написано по-русски. — Мы благополучно прибыли в Веймут, а завтра отправимся в Портсмут, где я встречусь с нашим майором. Мне очень грустно без тебя, без Гарольда, без твоих отца и матери. Я не нахожу себе места. Завтра решится моя судьба. Я думаю, что все будет хорошо. Когда все станет ясно, я напишу тебе новое письмо и сообщу адрес. Я верю, что мы будем вместе. Я очень люблю тебя, Лизонька. — И опять слово «Лизонька» было написано по-русски. — Я не представляю свою жизнь без тебя.
Всегда твой Джордж.6 июня 1945 года
Когда Ветлугин посмотрел на Элизабет Баррет, она беззвучно плакала. Она вытирала платочком глаза и была жалкой и беспомощной.
— Он больше никогда не написал мне, — прошептала она обидчиво. — Но я не верю, что он меня забыл. Помогите мне. Пожалуйста, помогите мне хоть что-нибудь узнать о нем.
Она начала вспоминать, как бы не замечая Ветлугина. Она смотрела в окно на зеленый склон горы, и такая рвущая сердце тоска была в ее остановившихся серых глазах, что именно в эту минуту Ветлугин твердо решил непременно все разузнать о Георгии Пошатаеве.
— Это было чудо, что он остался жив, — глухо говорила она. — Когда он совершил побег, они его поймали и жестоко били. Они так громко и сердито кричали, что я подбежала к окну и все видела. Они как раз выводили его из леса. — Она показала на лес по склону горы и продолжала: — Один бош совершенно вышел из себя и с остервенением колотил Джорджа прикладом автомата.
Я выбежала к калитке, когда они вели его по дороге, к концлагерю. Все его лицо было залито кровью. Он тогда так необыкновенно посмотрел на меня и даже нашел силы улыбнуться. Весь тот день я проплакала. Я возненавидела бошей.
