Он вытянулся на спине и закрыл глаза, пытаясь снова заснуть. Кофе, очевидно, был слишком крепкий, не нужно было его пить. Да, сердце начинает сдавать — еще год назад он мог выпить литр кофе и спать как сурок. И ведь прошлой ночью он тоже не сомкнул глаз — читал Малапарте.
Он улыбнулся, вспомнив старый литературный спор о том, каким словом — «шелковистая» или «бархатистая» — можно точнее определить кожу молодой женщины. Еще говорят, что в прежние времена у людей не было серьезных проблем! А как, в самом деле, правильнее сказать — «бархатистая» или «шелковистая»? Любопытно, действительно… Он протянул под одеялом руку и погладил Бебу — осторожно, чтобы не разбудить. Да, скорее шелковистая. Как же заснуть, вот дьявольщина… Определенно Элен перестаралась с этим кофе.
Решив прибегнуть к испытанному бабушкину средству, Жерар представил себе изгородь на пастбище и принялся терпеливо считать прыгающих через нее барашков. Когда-то в детстве это действительно помогало уснуть, но сейчас барашки прыгали и прыгали, их набралось уже по эту сторону изгороди целое стадо, а сон все не приходил.
Сотый с чем-то барашек перескочил изгородь и вдруг уселся, растопырив толстые лапы, и сладко зевнул, показывая маленькое ребристое нёбо, розовое, как внутренность океанской ракушки. Жерар, уже засыпая, удивился его неожиданному сходству со щенком. Ну да, с тем самым, в витрине…
Сердце его сжалось вдруг такой тревогой, таким мгновенным и острым предчувствием беды, что он вздрогнул и очнулся от дремоты.
«Что такое, — спросил он сам себя, — что это со мной творится?.. Все этот кофе, будь он неладен, никогда в жизни не выпью больше на ночь ни капли. Так вдруг испугаться неизвестно чего! Воспоминание о щенке… Да нет, не о щенке — о той девчонке, что…»
Странно. Встречал он ее где-то раньше, что ли? Нет, никогда, насколько помнится. Нет, такое лицо он бы не забыл. Оно встало перед ним очень отчетливо — юное, чуть задохнувшееся от бега, с нежным румянцем и запутавшимся в волосах бисером дождевых капель, — и он снова подумал, что еще ни разу не видел такого ясного и такого гармоничного воплощения девичьей прелести. Но почему с этим воспоминанием связано что-то тоскливое, мучительное?..
— Проклятые нервы, — пробормотал он вслух сквозь зубы, резко повернувшись на бок.
Беба вздохнула и потерлась щекой о подушку.
— Херардо… — пролепетала она сквозь сон. — Ты спишь?..
— Сплю, сплю…
«М-ру Ф. Хартфилду ВЕРМОНТ-СТРИТ 753 УИЛЛОУ-СПРИНГС.
Б. Айрес, 19.XI.53.
НЬЮ-МЕКСИКО США
Дорогой Фрэнки,
прости, я не писала почти месяц, меня абсолютно замучили экзамены. Твое письмо от 26-го прошлого я получила, горячо поздравляю тебя с устройством в «Консолидэйтед эйркрафт». Ты ведь ждал этого очень-очень долго, как я за тебя рада, милый. Надеюсь, тебе сразу дали интересную работу.
Фрэнки, мой хороший, я много думала над твоим письмом. И я так ничего и не придумала. Знаешь, Фрэнки, у меня все это время совершенно ужасное настроение, ты просто не можешь представить. А тут еще эти экзамены! И вот пришло твое письмо, а настроение у меня (видишь, я пишу совсем-совсем искренне, как говорила бы в исповедальне) вовсе не улучшилось. Хотя ты написал мне столько хороших вещей и я должна была бы радоваться. Всякая нормальная девушка на моем месте радовалась бы. Конечно, я очень обрадовалась за тебя, но как-то иначе. Просто за тебя, понимаешь?
Фрэнк! Один раз, еще до получения твоего последнего письма, я разговаривала с папой, и он сказал страшную вещь. Он сказал вот что: если мы с тобой любим друг друга и собираемся пожениться, то каким образом у меня может быть такой мрачный взгляд на жизнь. А он у меня и в самом деле мрачный. Я и в самом деле не понимаю, отчего так получается. Ведь любовь должна делать человека счастливым, а я почему-то этого совсем не чувствую.
И теперь мне вдруг стало страшно: вдруг это не настоящая любовь с моей стороны? Фрэнки, а вдруг я обманываю тебя всем своим поведением, все это время? Если бы ты знал, как мне сейчас страшно! Ты пишешь, что уже в апреле я должна буду подать бумаги в консульство, чтобы к моменту окончания лицея, весной (по-вашему осенью), у меня уже была бы виза и тогда мы могли бы сразу пожениться. Я вдруг представила себе — как быстро пролетит этот год! А если мы с тобой ошиблись? Фрэнки, я ведь католичка, и после того, как я скажу тебе «да» перед алтарем, уже не будет силы, которая сможет вернуть нам взаимную свободу. А вдруг мы ошиблись? Мы ведь были вместе всего три недели, а после только переписывались. И ты видишь — я не писала тебе всего.
Фрэнки, милый, всего я не могу написать тебе даже сейчас! Просто потому, что не могу, на бумаге это не выходит. Я не знаю — за сочинения в лицее я всегда получаю 10, а написать письмо не могу. Не знаю, поймешь ли ты, что со мной делается. Постоянная тревога, я и сама не знаю отчего, и отвращение к людям. Если бы ты знал, как это ужасно! Столько страшного происходит вокруг нас в жизни, что мы можем чувствовать себя спокойно, только закрыв глаза. Но я не могу жить с закрытыми глазами! А когда их откроешь, то видишь, что окружена чудовищами, которые только прикидываются людьми.
Умоляю, ответь мне сразу. Я хотела бы стать твоей женой, но только я теперь совсем не уверена, что сумею.
В лицее каникулы начинаются через неделю, и я сразу же уезжаю в горы до рождества, а после праздников буду все лето работать секретаршей у одного адвоката, нашего хорошего знакомого. Пиши мне пока до востребования — Альта-Грасиа, провинция Кордова, Аргентина.
У нас сейчас очень жарко. Вчера я ездила купаться в Пунта-Лара, но было много народу и вообще плохо. Целую тебя и жду твоих писем.
С любовью Б.».
Пульман[35] компании «Шевалье», в шесть часов вечера вышедший из Буэнос-Айреса по маршруту Росарио — Маркос-Хуарес — Кордова, к трем ночи успел сделать больше половины своего восьмисоткилометрового пробега по Национальной автостраде № 9 и прибыл на очередную заправочную станцию. Сменный шофер включил освещение и захлопал в ладоши, будя спящих пассажиров. «Сеньоры, сеньоры, стоим всего пятнадцать минут, — весело закричал он, — спешите размять ноги, нам еще пять часов пути…»
Беатрис встала и подняла спинку своего кресла, чтобы дать возможность выбраться сидящей позади толстой даме. «Нельзя же так низко, сеньорита, — возмущенно сказала та, — вы мне отдавили колени!» — «Простите, сеньора, — покраснела Беатрис, — но вы ничего не сказали…» На это раздражительная сеньора заявила, что молодежи следует быть более догадливой и понимать, что омнибус это не дортуар и что девушке неприлично спать на глазах у всех почти лежа, превратив кресло в кровать. Неизвестно, в какой еще безнравственности уличила бы ее дама, но пассажиры с задних сидений зашумели, требуя выходить и дать выйти другим.
Это неожиданное нападение было нелепым до смешного, но Беатрис вышла из автобуса, едва удерживая слезы. Спрыгнув с нижней ступеньки, она огляделась, спрятаться было негде — на залитой светом бетонной площадке перед станцией было людно, стояло несколько легковых машин, огромный грузовик с прицепом и еще один «Шевалье» — очевидно встречный, идущий из Кордовы в столицу. Делая над собой усилия, чтобы успокоиться, Беатрис вместе со всеми пошла в ресторан. Станция была совсем новой; небольшой зал, отделанный в ультрасовременном стиле, с обилием стекла и нержавеющей стали, встречал входящего запахами свежей штукатурки и краски. Черно-красная мозаика на полу, потоки белого люминесцентного света, причудливо изогнутая стойка бара и стеклянные стены — трудно было поверить, что все это находится не где-нибудь в центре столицы, а на крошечной заправочной станции, окруженной огромными просторами спящей пампы. Сорок человек, ввалившись в и без того не пустой зал, создали давку, но Беатрис ухитрилась пробраться к стойке, выпила кока-кола и съела один «панчо» — маленький сандвич из булочки с вложенной в нее горячей сосиской, политой острым горчичным соусом. Разговорчивый бармен пожелал ей приятного отдыха в горах и выразил надежду, что увидит сеньориту на ее обратном пути; Беатрис ответила, что тоже надеется на это.
В душе она тут же пожелала себе никогда в жизни не видеть больше этой отвратительной станции с ее претенциозным модернизмом. Слишком яркий свет режет глаза, вокруг кричат, едущие в Кордову расспрашивают возвращающихся оттуда о погоде и о ценах на продукты, хотя уже удовлетворяли свое любопытство и в Росарио, и в Пергамино, и еще будут задавать те же идиотские вопросы на каждой станции до самого конца пути. Толстая дама, оскорбившая ее пять минут тому назад, теперь как ни в чем не бывало пьет свой кофе-экспресс и болтает с барменом. А у того над головой — над шеренгами разноцветных бутылок — во всю стену нарисовано что-то гнусное, непонятное и, если всмотреться, не совсем даже пристойное. И вот так все вокруг, все, на что ни посмотришь! Вдобавок еще Мери Форд визжит по радио «Мама, он со мной заигрывает». Беатрис чувствовала, что ее начинает трясти от омерзения. Как бог может терпеть такое?
