— Что думаешь дальше делать? — поведав другу свои сомнения в успехе «святого дела» борьбы с большевиками, спросил Токтамышев.
Крапивницкий пожал плечами:
— Не знаю.
— Может, двинемся к старику Унгерну? Я слышал, что барон находится недалеко от Кяхты, — продолжал собеседник Крапивницкого, не забывая о стоявшей перед ним бутылке.
— Хорошо. Допустим, к Унгерну. А потом?
— В Китай. Кстати, у отца в Харбине есть большие друзья в торговых кругах и китайской администрации. Так что без дела не останемся. Что задумался? — спросил он, заметив, что Крапивницкий, опустив голову, слегка барабанил пальцами по столу.
— Александру Васильевичу[17], похоже, скоро каюк. Братья чехи предали нас, а на господа бога, сам знаешь, надежда плохая. — Не дожидаясь ответа, произнес с усмешкой Токтамышев.
— Но ведь есть еще начальство. Да и как оно посмотрит на наш переход к Унгерну?
Токтамышев не спеша допил вино и пригладил стриженные на английский манер усики.
— Дорогой мой, начальству теперь не до нас. У них в голове одно: как бы самим благополучно ретироваться за границу. Надо на вещи смотреть здраво. Ось у нашего шарабана лопнула, и никакой ее кузнец не сварит. Кончено! — Токтамышев стукнул широкой ладонью по столику и подвинулся ближе к Крапивницкому. — Одно время я думал отсидеться на каком-нибудь глухом стойбище в горах, хотя бы в Бешпельтире, где пасутся овцы моего отца. Но вся беда в том, что алтайцы знают меня по каракуруму[18], в особенности помнит беднота, — криво усмехнулся Токтамышев. — Ну, если тебе не хочется оставлять «мать родину», — с явной издевкой продолжал собеседник Крапивницкого, — я могу тебе помочь. Напишу отцу в Яконур, и он тебя спрячет так, что никакая красная ищейка не найдет. Если тебе понадобится мой харбинский адрес, обратись к моему отцу. Впрочем, лучше съездим к старику вместе. Это не так далеко от Бийска. Кстати, маленько потрясу родителя насчет золотишка. Оно мне будет нужно в Китае. Итак, решено? Завтра едем?
— А с документами?
— Я все сделаю, не беспокойся. Начальник Бийского гарнизона — мой друг. Попрошу командировку на твое и свое имя в Улалу. — И, видя недоумение Крапивницкого, объяснил: — Улала — уездный город, столица горного Алтая, Улу-улу — значит, великий из великих городов в представлении моих собратьев по крови, — вновь усмехнулся Токтамышев. — Между прочим, Улала одно время, была в центре внимания одной из особ царствующего дома, которая, желая разгрузиться от мирских грехов, построила на окраине Улалы женский монастырь и мирно скончалась там. Теперь от монастыря осталось одно лишь предание да несколько старых монашек, доживающих свой век. Однако я заболтался, — взглянув на часы, Токтамышев поднялся со стула. — Итак, завтра в полдень я подъезжаю к тебе в гостиницу, и двинемся в горы. С завтрашнего дня ты уже военный топограф, изучающий горы Алтая. Кажется, у тебя в училище с топографией было неплохо?
— Да, — грустно улыбнулся Крапивницкий и в раздумье покачал головой. — А славно пожили мы с тобой, Юрий, в старом Петербурге.
— Еще поживем, — ободряюще ответил Токтамышев.
— Нет... «Уже не зреть мне светлых дней весны обманчивой моей...» А провались все к чертям. Жаль, что бутылка пуста, — с грустью произнес Крапивницкий.
— Закажи еще. Тебе торопиться некуда, а у меня назначено деловое свидание. Итак, до завтра. — Токтамышев вышел.
Оставшись один, Крапивницкий попросил официанта принести еще бутылку и, опершись локтями о столик, задумался. Как все получилось нелепо. Он, когда-то блестящий офицер, вынужден воевать в Кулунде с мужиками и, битый ими, бежать в предгорья Алтая. А может быть, прав был отец, советуя перейти к красным? Нет, подчиняться какому-нибудь сиволапому командиру из унтеров, ему, окончившему с отличием юнкерское училище, да ведь это неслыханно! — пристукнул он кулаком и подвинул к себе вторую бутылку.
На следующий день, получив нужные документы, они выехали из Бийска в Улалу. Пара лошадей бежала бойко, Крапивницкий, перекидываясь редкими фразами со своим спутником, с интересом наблюдал природу Алтайского предгорья. Проехав неширокую Бию, они оказались в лесу. Сосны в нем были лохматы, низкорослы. Затем пошли поля, хлеб на которых был уже убран, и недалеко от дороги виднелись лишь зароды соломы: чем ближе они подъезжали к Улале, тем отчетливее менялся рельеф местности. Сначала стали попадаться невысокие холмы, но на горизонте уже отчетливо были видны лесистые горы. Начались подъемы и спуски. Лошади пошли тише. Пришлось сделать остановку в русском селе, покормить лошадей. Только на следующий день поздно вечером они добрались до Улалы, или, как она называлась официально, Ойрот-Тура. Огней на улицах не видно. Городок, лежавший между гор в глубокой котловине, спал.
— Вот он, великий из великих, черт бы его побрал, — запнувшись о ступеньку крыльца на постоялом дворе, выругался Токтамышев.
На стук вышел хозяин — благообразного вида кержак и, низко поклонившись, пригласил в просторную избу.
На столе появился начищенный до блеска пузатый самовар.
— Исшо чо? — расставив посуду и снедь, спросил хозяин.
— Утром нашему ямщику отпусти две пудовки овса, а сейчас можешь идти спать, — распорядился Токтамышев.
— Выспаться завсегда можно, — зевая, кержак испустил протяжный звук, похожий на короткий вой. Перекрестил волосатый рот и неторопливо поскреб под рубахой ниже пупа. — Охота послушать добрых людей, чо диется на свете.
— Все хорошо, прекрасная маркиза, — Токтамышев слегка улыбнулся Крапивницкому.
— Ну дай бох. А то народ болтает, что красные вот-вот заявятся сюда. Кушайте на здоровье. Моя баба потом приберет со стола. От тараканов чистая напасть, — пожаловался он и ушел в горенку.
Наскоро выпив чашку чая, Крапивницкий и его друг улеглись на лавках и накрылись шинелями. Утром они выехали через Майму в Яконур.
— Отец сейчас живет в Яконуре — там хорошие пастбища для овец и лошадей. На зиму переезжает в Теньгу, где у него двухэтажный просторный дом и маральник, от которого он получал немалый доход. Я говорю получал. Теперь от маральника остались лишь одни жерди. Для того, чтобы маралы не достались красным, отец выпустил их на свободу, и они разбрелись по тайге... Скоро Шебалино. Небольшой отдых — и двинемся дальше. Крапивницкий с интересом разглядывал покрытые лесом и богатым травостоем Алтайские горы. Они напомнили ему Урал. Вспомнил Челябинск. Где теперь Строчинские? Наверное, укатили за границу. Феврония сидит в своем Камагане. Возможно, ее заимку отобрали и она уехала к отцу. Дегтярев, наверное, скрывается где-нибудь от красных так же, как и я. Курбангалеев? Жаль, погиб. Война проиграна. Пепеляеву с Унгерном не повернуть уже колесо истории. Ненужные лишь потери. Армия? Ее уже нет. Офицеры бегут кто куда. И мне пора подумать о своей судьбе. Допустим, осень и зиму я проведу в горах Алтая. А дальше? Явиться к красным, заявить, что я капитан Крапивницкий — бывший командир из «дикой дивизии», затем татаро-башкирского полка, при Колчаке с оружием в руках боровшийся против советской власти, осознаю свои ошибки и сдаюсь на ее милость. Скажут: пожалуйте в чека, там вас профильтруют и, в лучшем случае, дадут пять лет тюрьмы или лагеря. Нет, подобная перспектива меня не увлекает. А впрочем, не все еще потеряно. Есть надежда на Лукьяна Сычева и ему подобных. Пойду к ним. Может, родится новая, русская Вандея и я займу прежнее положение. Все равно я не сдамся! Нет! — Охваченный порывом, Крапивницкий стегнул коня. Тот рванул вперед.
— Что с тобой, Крапивницкий? Ты бьешь лошадь, рискуя свалиться в Катунь, — заговорил Токтамышев и внимательно посмотрел на своего спутника. — Чем взволнован?
— Так, разные мысли лезут в голову, — ответил неопределенно Крапивницкий и, желая избавиться от тягостных дум, спросил, показывая на видневшееся невдалеке от дороги конусообразное строение из жердей, покрытое корой лиственницы. — Что это такое?
— Аил — летнее жилье алтайца. Но иногда старики живут в нем и зимой, хотя и строят из бревен шестигранные юрты. Между прочим, не так уж холодно в аиле и зимой. Одно неудобство — нет дымохода, но его заменяет отверстие вверху аила.
Подъехав к жилью, спутники увидели старуху, теребившую шерсть. Нечесаные волосы, заплетенные в косичку, напоминали плохо скатанный войлок. Лицо женщины было в струпьях. Крапивницкий молча перевел взгляд на Токтамышева.
— Раньше кам[19] внушал, что мыть лицо, голову, стирать белье нельзя, зачем смывать свое счастье, и старуха крепко держится древних обычаев. Не беспокойся, — уже насмешливо заговорил он, — у моего отца этого не увидишь. Кроме двухэтажного дома, есть настоящая русская баня, где ты можешь не только помыться, но и попариться. Правда, в Яконуре, куда мы едем, бани нет. Отец в глазах своих чабанов и табунщиков крепко держится старых традиций. Признает злого духа Эрлика, поклоняется Ульгену — богу добра, вместе с тем держит в теньгинском доме образ Николая Мирликийского, Серафима Саровского и жертвует большие деньги на Челушманский монастырь, где я учился.
