Никита побрел по двору, нетвердо ступая точно бы чужими, одеревеневшими ногами. Когда обернулся, канистры уже не было — ночь такая темная, будто над двором повисло не небо, а черный цыганский полог. В этой кромешной темноте неожиданно загорланили петухи, и Никита вздрогнул. Никогда он не боялся петушиного крика, а тут… «Видать, уже полуночные, испугали, черти!» Никита направился к курятнику, открыл дверь и начал пугать кур, сгоняя их с насеста. С глухим хлопаньем крыльев птицы выскакивали на волю и пропадали в темноте. «Вот так оно вам будет лучше»… Корову отвел на огород, поставил на стожку свежей травы, которую накосил вчера, отвязал налыгач, чтоб не пугался в ногах, ладонями погладил буграстые, теплые снизу рога, чувствуя комок в горле и резь в глазах. «Ну, гуляй себе… и прощай»… Кабаны спали, зарывшись в сухую солому. Пришлось поднять. Ленивые, тяжелые, на коротких ножках, они не хотели покидать теплое место, не понимая, зачем это их потревожили ночью. Никита бил кулаками по широким спинам, толкал коленями. «Идите, идите, теперь вы вольные»… Затем он открыл кроличьи клетки. Тут больших усилий не потребовалось, молодые, недавно посаженные на откорм зверьки быстро оставили клетки, запрыгали зайцами и пропали в темноте. «Ну вот, теперь грузовое такси не прибудет сюда»… Спустил с цепи Серка, потрепал по загривку, снял ремень с затвердевшей, в мозолях, шеи, и Серко обрадовался, терся у ног, ласкался. «Ну, дружище, кончилось твое сторожевание. Добре мне послужил, спасибо»… Никита отвязал и суку, щенка вытащил из будки, сонного, теплого, подержал, как ребенка, на руках, прижал к щеке его мягкую мордочку. «Ну вот, кажется, и все… Беги, беги, дурачок, к матери»… Опустил щенка на землю и долго еще стоял посреди двора о чем-то думая. И вдруг поспешно без фонаря, взобрался на чердак, ползал там на четвереньках, отыскивал прикрытый стружкой и завернутый в мешок картонный ящик. Отыскал с трудом, прижал к груди, как дорогую находку, посидел, отдышался. «Так оно будет надежнее и на душе спокойно», — подумал он, вставая. По лестнице спускался быстро и проворно, выбежал из дому и, прижимая к груди завернутый в мешок ящик, спокойно пошел по двору, сам не зная куда. Вернулся к крыльцу, на ощупь отыскал канистру.
— Стоишь, разлюбезная, меня ждешь, — говорил Никита. — Вот теперь не тревожься и не беспокойся, спички у меня имеются. Заранее приготовлены, припасены… Ну-ка, милушка, сослужи мне службу, подсоби кончить все разом…
Мешавший ему ящик Никита оставил на крыльце — пусть малость полежит — и взял канистру. Она показалась ему тяжелой, он нес ее и спотыкался. А тут еще попадались под ноги кролики, мешали идти. «Ну чего прыгаете в темноте, чертенята»… Он подошел к собачьей конуре, положил на нее канистру и открыл ее. Услышав бульканье, он поспешно чиркнул спичку и бросил ее на то место, где лежала канистра, и опрометью кинулся на огород. Он бежал без оглядки, с той резвостью, с какой, бывало, бегал наперегонки в детстве со своими сверстниками. Сам не мог понять, откуда взялась у него такая прыть, что в темноте и с ходу, не раздумывая, он перемахнул изгородь и помчался по грядкам, по кустам картошки. За огородом, на толоке, тоже хотел, так же не сдерживая бег, перепрыгнуть канаву и не рассчитал, упал, до крови поцарапал щеку и тотчас, не чувствуя боли, вскочил и побежал. Ему казалось, что бежал он долго, а берега Кубани с висячим на тросах мостом, к которому Никита торопился, чтобы побыстрее оказаться за рекой и там укрыться в лесу, все не было и не было В горле пересохло, дышать было трудно, щеки и глаза заливало кровью, а он бежал и бежал, боясь остановиться и оглянуться. Когда же он наконец поднялся на мост и под ногами у него закачался и заскрипел шаткий, висевший над водой настил из тонких досок, Никита не оборачиваясь, спиной, не увидел, а почувствовал сзади зарево, похожее на огромный костер… «Так вот оно, оказывается, как все просто»… А мост покачивался, поскрипывал, внизу плескалась река, невдалеке чернел лес, царила тишина и над станицей пламенел костер…
Только теперь Никита вспомнил, что в руках у него не было завернутого в мешок ящика. «Ах, дурак, ах, какой же я болван!» Он выругался, побежал по мосту, спустился по крутой лесенке и упал на траву. Ладонями закрыл глаза, чувствуя кровь на щеке и на пальцах. Не отнимая от лица ладоней и не двигаясь, он пролежал час или два. Понимая, что ему нужно куда-то идти, что-то делать, он поднялся на карачки, подошел к воде, умылся. Затем снова поднялся на мост, глянул на станицу и удивился: никакого зарева там не было. «Да что за чертовщина! Может, мне показалось? Может, никакого пожара вообще не было, черт?» Он не знал ни о стараниях пожарников, прилетевших к нему во двор на своих красных, как пламя, машинах, ни о том, что к его двору, когда Никита подбежал к висячему мосту, тушить горевшее подворье сбежалась почти вся Беструдодневка. «А что теперь с моим ящиком? Где он и что с ним?» Полой рубашки Никита вытер мокрое лицо, постоял на качающемся мосту, затем не спеша спустился на заросший травой берег и поплелся к лесу.
В степи и над станицей уже брезжил рассвет, а в лесу еще было темно.
Люди вообще никогда не жили без объяснения смысла проживаемой ими жизни.
Л. Н. Толстой
Станичная улица имени Ленина широкая и длинная, как городской проспект, и вся зеленая, как лесополоса. Жила она своим, давно устоявшимся ритмом, чем-то все еще похожая на прежнюю улицу казачьей станицы и чем-то вовсе не похожая. Похожая хотя бы тем, что и теперь, как и в давние времена, лишь только прорезалась над Кубанью заря, по улице проходили коровы и в сонном утреннем тумане слышались то жалобные мычания оставленных в закутках телят, то горластое петушиное песнопение, то охрипший спросонья голос:
— И куда ты, куда, окаянная, заворачиваешь? Али тебе повылазило? Али тебе на улице места мало?
А не похожей на старую казачью улицу теперешняя улица была хотя бы тем, что сегодня под ногами у коров был уже не бурьян, а чистенький асфальт. Правда, коров нынче было мало, выходили они не из каждого двора, а так, с пятого на десятый, ибо далеко не все станичники изъявили желание обзаводиться буренками: зимой трудно с кормами, летом — с выпасами, да и времени свободного для домашнего хозяйства не оставалось, а молоко по утрам продавалось в ларьке.
Как только это небольшое стадо, провожаемое древним дедом в кубанке с алым верхом и в старомодном, еще времен гражданской войны, галифе, оставив на асфальте дымящиеся «лепешки», сворачивало к леваде, на всей улице уже хозяйничало другое стадо, беспокойное, проворное — машины и мотоциклы, — и это тоже было то новое, чего раньше станичная улица не знала. Позвякивая рессорами и гремя кузовом, промчался пустой грузовик, за ним покатился «Беларусь» на высоких резиновых колесах, — еще ни свет ни заря, а они куда-то спешили. Взвихрив слежавшуюся за ночь пыль, умчался — только его и видели! — газик с белесым, выгоревшим под солнцем тентом. Наперегонки неслись мотоциклисты, обгоняя один другого, поднимая страшный треск, пугая еще спавших детишек, и из-под колес у них с криком взлетали куры.
Когда же над станицей вставало солнце и его лучи играли и в окнах, и на мокрых от росы телевизионных антеннах, на улице, куда ни глянь, повсюду белели фартуки и алели пионерские галстуки — станичная детвора направлялась в школы. К этому времени перед зданием правления «Холмов», как будто перед каким-либо министерством, двумя рядами выстраивались легковые машины и мотоциклы с колясками и без оных — это прибыли на планерку старшие командиры комплексов. Тут собрались и «Волги» старых и новых моделей, и «Москвичи» — от первого до последнего выпуска, и «Жигули», и «Запорожцы» всех цветов и оттенков, и мотоциклы решительно всех марок, какие только имеются у нас в стране.
Кто бы ни смотрел на этот мирно дремавший табун машин, он уже без всяких подсказок знал, что там, на втором этаже огромного, сделанного из розового армянского туфа здания, в просторном, как и сама станичная площадь, кабинете Барсукова шло короткое утреннее совещание. Через каких-то полчаса машин вдруг не стало, их словно бы сдуло ветром, и только все еще стояли, поджидая своих запоздавших хозяев и скучая от безделья, «Волга» Михаила Барсукова и «Москвич» Дарьи Прохоровой.
Постепенно главная станичная улица стихла, успокоилась, и тогда со всех дворов на ее асфальт стайками высыпали куры, утки, гуси, и даже то там, то тут появились важные, надутые индюки с красными носами, Возле какой-либо калитки в тени белолистки на низенькой лавчонке примащивалась бабуся со своим внуком или правнуком. Солнце к тому времени не мешкая уже взобралось на шпиль самого высокого тополя — и покатился, пошел гулять над Холмогорской еще один с виду ничем не примечательный майский день.
