И только Санька беззаботно тянул стакан за стаканом доброе пиво и счастливо улыбался. Ведь ему не надо было приглядываться ни к Анне, ни тем более к матери: и ту и другую он хорошо знал. Знал и любил.
Ночь опустилась на землю; голубая бездна зажглась мириадами звезд и отразилась в стеклянной глади пруда. Задумчиво глядятся в воду обступившие пруд огромные ветлы. А вот из-за них показалась половинка лупы и тоже, вместе с звездами, загляделась на свое отражение.
Слышно в ночи, как там и сям журчат последние ручьи, журчат мерно, монотонно, и от этого ночная тишина кажется еще гуще, еще плотнее.
Павел с Леной сидят на скамье, перед домом Лены, глядят на мигающие в глубине пруда звезды, на белое пятно луны и, словно боясь нарушить устоявшуюся тишину, говорят вполголоса. И каждый раз, когда один что-то скажет и тут же почувствует, что другой его понял, — каждый раз пальцы рук сами сплетаются в легком пожатье и сердце сладко-сладко замирает.
— Ты замечаешь, как нас меняет весна, — тихо говорит Лена. — Каждый раз будто рождаешься заново. И какая-то легкость во всем теле… Вот расстанемся, ляжешь, да еще долго не уснешь, а только уснешь — уже и вставать надо, а все равно чувствуешь себя так, будто полсуток спала… И работается легко… А у тебя?
— Что, у меня? — не сразу понимает Павел. Он и слушает и не слушает Лену. Да и в словах ли дело?!
— У тебя весной так же?
— Так же…
Разве в словах дело?! Он держит руку Лены в своей руке, чувствует плечом ее плечо, ему больше ничего не надо. И он готов поддакнуть всему, о чем бы Лена его ни спросила. Потому что он уверен: они сейчас думают одинаково. Они могут думать о разном: один вспомнит одно, другой — другое. Но все равно им легко понимать друг друга, потому что сейчас, сию минуту они и думают и чувствуют одинаково, они настроены на одну волну.
Послышалось чавканье, а вскоре и показался идущий серединой улицы человек. Он что-то мурлычет себе иод нос, громче, громче и в конце концов запевает:
Неразлучны с нами поле и плуг,
Незабвенны для нас отец и мать…
Никогда не расстанемся с пашней и плугом,
Не забудем вовек ни отца, ни мать…
По густому басу припозднившегося певца любой сявалкасинец сразу же узнал бы в нем Андрея Ивановича, Санькиного отца. Должно быть, где-то засиделся мужик, недаром же говорится, что скамья пива — широка, а в гостях не договорил, не допел — вот сейчас и решил потешить душу. Оно, конечно, поздновато, соседи давно спят, но не беда, если он кого и разбудит: пусть знают, что Андрей Иванович воздал должное Большому дню и в добром здравии возвращается домой. И пусть на него никто не будет в обиде.
Дорогая родня,
Дорогие друзья и соседи,
Будем пить, веселиться
И жить в дружбе до самой смерти…
— Песня-то старинная, пасхальная, — говорит Павел, — а ведь, смотри-ка, не устарела. Чего плохого жить в дружбе до самой смерти?
Он молчит некоторое время, слушая допевающего песню Андрея Ивановича, а потом опять заговаривает:
— А еще вот я о чем уже не первый раз думаю. Не все плохо в этих самых старых обычаях. Как-то мы не умеем отделить религиозное от народного… Вот Андрей Иванович идет из застолья, в котором поминали предков. И что ж тут плохого, что тут религиозного — хранить память о своих отцах и дедах?! В городах, вон, зайди на кладбище — могилы в цветах, чуть не на каждой мраморная плита или какой другой памятник. А почему бы и нам свое не привести в порядок: огородить, насадить деревьев и…
— И получишь за это строгий выговор, — договорила за Павла Лена.
— Тоже верно, — улыбнувшись, согласился Павел. — Поди втолкуй тому же Александру Петровичу Завьялову, что это нужно не столько мертвым — им-то вообще ничего не нужно! — сколь нам, живым. Пусть каждый знает, что память о нем не уходит вместе с ним в могилу…
— Ну, а за это — за пропаганду чуждых нам идеалистических теорий — строгий выговор, да еще и с предупреждением!
Может, зря он завел этот разговор. Вон Лена — что значит легкий характер у человека — даже о серьезных вещах умеет говорить с улыбкой. У него так не получается… Да еще этот Андрей Иванович со своими песнями. Сидели они с Леной, глядели на звезды в пруду, и так-то хорошо было, такие легкие мысли шли. А вот теперь…
— Ты не бойся, Павел, я твой секрет никому не открою, — тихо, почти шепотом проговорила Лена, должно быть, думая о чем-то своем.
— Какой еще секрет? — насторожился Павел.
— Ну… с Марьей… Но и то, что я тебе сейчас скажу, ты тоже никому не говори.
Павла бросило в жар: уж не собирается ли Лена за его откровенность отплатить той же самой монетой и рассказать об очередном неудачливом, — а может, и удачливом, как знать! — воздыхателе?
— Ладно, не скажу, — через силу выдавил Павел.
— Сегодня меня вызывали в райком…
— Ну и…
— Куда ты торопишься? — обиженно нахмурила бровки Лена. — Опять хотят забрать к себе, в райком.
— Ну и прекрасно, — облегченно вздохнул Павел. «Придумает тоже: секрет!.. Аж жарко стало…»
— Не так уж и прекрасно, — Лена опять почему-то обиделась. — Я уже привыкла к Сявалкасам, ко мне здесь хорошо относятся. И вообще…
— Ну, в Сявалкасы вернуться никогда не поздно.
— Я вижу, ты меня не чаешь выпроводить отсюда.
— При чем тут выпроводить? Предлагают работу — зачем отказываться? Я привык так: куда посылают — туда и иду.
— Ну и глупо. А если работа не нравится? Если она тебе не по душе? Все равно пойдешь?
— Пойду. И временами мне даже кажется, что нет такой работы, с которой бы я не справился.
— Смотри-ка, как ты скромно о себе думаешь! — усмехнулась Лена. — А великий философ Гегель говорил, что счастье мужчины заключается в том, чтобы иметь хорошую жену и любимую работу. Заметь: не работу вообще, а любимую работу… И если я люблю ребятишек…
— В райцентре детей побольше, чем в Сявалкасах. К тому же в Сявалкасы ты приехала из-за Саньки. Хотела доказать ему, что ты не хуже деревенских.
— Да. Но я об этом ни разу не пожалела.
— Ну и там жалеть не будешь, тем более работа тебе знакомая. И Александра Петровича Завьялова тоже знаешь хорошо… Надеюсь, ты не отказалась?
— Еще нет. Просила подождать, чтобы все обдумать. А еще… еще…
— Ну что еще? — опять поторопил Лену Павел.
— А еще я хотела обязательно с тобой посоветоваться. — Лена опять переходит почти на шепот, и опять Павел слышит обиженные нотки в ее тихом голосе. — И я от тебя ожидала… совсем другого… совсем другого совета.
И только теперь до него дошло: Лена спрашивает у него не столько совета, сколько ответа. Ведь Лена, хоть и намеками, не прямо, но призналась ему в своих чувствах, а он, как последний дурак, советует ехать ей в район, выпроваживает из Сявалкасов. Хорошенький совет, ничего не скажешь. Лена ждет от него решения, большого, важного решения, а он болтает о том, что может справиться с любой работой, и рассказывает, что в райцентре ребятишек-школьников больше, чем в Сявалкасах. Молодец, ну прямо молодец!..
— Чем больше взрослеешь, тем самокритичнее начинаешь относиться к себе, — раздумчиво, будто сама с собой, говорит Лена. — Проработала я год вожатой, взяли в школьный отдел райкома комсомола, а еще через полгода и вторым секретарем выбрали. И все это я принимала как должное и как-то не очень задумывалась, а хорошо ли справляюсь со своей работой. Теперь задумываюсь…
Павел и слушал и не слушал Лену. Он думал о том, что решение, которого ждет Лена, он должен принять не через месяц, даже не завтра, а сегодня, сейчас. И, может, не обязательно громогласно заявлять о своем решении, ведь у нас вообще не принято говорить о любви словами. Разве дело в словах?..
И Павел легонько притянул Лену к себе и поцеловал.
Звенит, звенит серебряным колокольчиком весенняя птица жаворонок. Заслонившись ладонью от солнца, Павел глядит в небесную синеву и не сразу находит маленькую точку. Вот она становится больше, больше, жаворонок по невидимым ступеням опускается на землю и, немного не долетев до нее, снова взмывает вверх, туда, к солнцу. И ни на минуту не смолкает его радостная, ликующая песня, его гимн солнцу и весне. Не для того ли и родилась эта неприметная серенькая пичужка, чтобы оживлять только-только проснувшиеся весенние поля, чтобы радовать своей песней сердце хлебопашца?!
Павел глядит на черные поля, и мысль его быстрокрылым жаворонком летит вперед, и уже видятся ему эти поля покрытыми созревающим хлебом. Тяжело качаются на ветру наливные колосья, поле ходит волнами, и эти желтые волны идут далеко-далеко, до самого горизонта…
