— Так нужно было… я люблю ее и не мог скрывать… Пусти, Зина, я пойду, — и он, легонько отстранив Воложину, вышел.
«Похудел, лицо осунулось, глаза да нос остались, — соболезнующе думала о Николае Зина, — …видно, крепко ее любит!.. Если бы меня так любил!
Зина быстро вышла из своей комнаты, подошла к двери Русаковой, прислушалась. Там звякнула о стакан ложка.
«Дома», — подумала она и постучала.
Молчание. Постучала еще громче, настойчивее.
— Кто там?
— Это я, Таня. Открой….
— Зачем? — раздраженно спросила Татьяна.
Зина закусила губу, хотела уйти, но вспомнила Николая и заговорила с отчаянной решимостью и в то же время с мольбой.
— Таня, открой мне. Я должна поговорить с тобой, обязательно.
Щелкнул ключ, двери открылись.
— Таня, прости, пожалуйста, что беспокою, — робко сказала Зина, входя в комнату.
— Проходи, садись, — смягчилась Таня. — Я налью тебе чаю, будешь пить? — и, не дожидаясь, поставила наполненный стакан. Взгляд ее упал на уже заметный живот.
Зина перехватила этот взгляд, покраснела, опустила глаза.
— Скоро? — почему-то шепотом спросила Таня.
— В апреле, — доверчиво сказала Зина и покраснела еще больше.
Таня села напротив и, придвинув к себе стакан, стала ожесточенно помешивать ложечкой чай, с тягостным ожиданием поглядывая на Зину.
Зина понимала неловкость своего положения. Но с чего начать?
— Ты-ы… сказать что-то хотела? — не выдержала молчания Татьяна.
— Да, Таня, — решилась Воложина, — я шла поговорить. О чем? — Зина шумно вздохнула и подняла на Русакову лихорадочно блестящие глаза. — Я никому, Таня, ничего не говорила и, быть может, никогда не сказала бы и тебе, если бы не видела… Ты напрасно отворачиваешься от него…
— А это мое дело! — вспылила Татьяна, отодвигая стакан и поднимаясь из-за стола.
— Подожди, Таня, выслушай меня…
Трудно, мучительно было Тане слушать правдивый рассказ Зины.
Русакова сидела с плотно сжатыми губами, нахмуренная, и Зина ничего не могла понять по ее словно окаменевшему лицу.
— Помнишь, Таня, — продолжала она, — когда мы с тобой встретились на крыльце? Тогда я была у него, и только там, в палате поняла, что обманулась в своих надеждах… Он сказал, что любит тебя…
«Для чего она мне все это говорит? — думала Татьяна, — разве я ее просила?» — и в то же время с жадностью ловила каждое слово Зины и была благодарна ей за откровенность.
Зина опустила голову, глубоко вздохнула.
— Ну, вот, — облегченно вымолвила она, — рассказала тебе все, и на душе стало как будто легче.
Проводница объявила следующую станцию.
Навстречу, по второй колее, шел эшелон с лесом. В окне мелькали платформы, и полувагоны, пульманы и решетки, загруженные крепежом, шпалами, досками, стройлесом, дровами.
«Наш лес повезли!» — радостно подумал Столетников.
Пассажирский, прогромыхав на станционных стрелках, подкатил к вокзалу. Соскакивая с подножки на перрон, Александр увидел Зябликова.
— Едем, Семен Прокофьевич? — сказал он, подавая руку.
— Подучусь маленько, тогда не будете ругать, что отстаю от жизни, — улыбнулся Зябликов и почему-то подмигнул. Потом поинтересовался: — Что это у вас в чехлах?
— Переходящие вымпела лучшим: бригаде, звену, лесорубу, трактористу, грузчику. Что, жалеете, что без вас вручать начнем? — засмеялся замполит. — Ничего… А вот и ваш поезд подходит!.. Ну, счастливо учиться, садитесь, — сказал Столетников.
Проводив Зябликова, Александр вышел из вокзала и увидел директорскую «эмку».
«Вот я и дома!» — улыбнулся он, садясь рядом с шофером.
Машина, разбрасывая из-под колес снежную пыль, петляла по лесу, встряхивалась на ухабах; в ветровом стекле мелькали заснеженные сосны и ели, опушенный инеем кустарник. Столетников, покачиваясь из стороны в сторону на сиденье, вспоминал телефонный разговор с Дальней.
— …Сашенька, милый… — услышал он далекий, взволнованный голос и почувствовал, как что-то перехватило дыхание. — Ты откуда говоришь, из Таежного?.. Как здоровье твое, что нового, Сашенька?..
— Надя, Надюша, Наденька!.. Как я рад, что нашел тебя! — не помня себя от радости, бормотал Александр, ужасаясь, что все то, что собирался сказать, вылетело из головы…
«Наверно, всегда так случается, — думал он теперь, глядя на бегущую под колеса машины ленту дороги. — Хочется сказать многое, сообщить главное, важное, а придет время — и растеряешься… Эх, скорее бы уж наступило лето, — мечтал он. — Возьму отпуск, поеду к ней и привезу ее сюда…»
На следующее утро был вывешен приказ директора леспромхоза. Он висел, против обыкновения, не в конторе, а на трибуне у клуба. Люди толпились вокруг, и каждый старался протиснуться вперед.
— Кто прочитал, отходи!
— Читайте вслух!
— Тише!
— Учреждены переходящие красные вымпела лучшим бригадам, звеньям…
— А лесорубам?
— А трактористам?
— Тоже есть!
— Вот это здорово!
— Тише, читаю!..
Зашикали друг на друга, постепенно смолкли. Верхутин оглядел лесорубов, улыбнулся.
«Мои все здесь!» — и начал читать медленно, с расстановкой, тут же прикидывая возможности своей бригады.
— Переходящие вымпела присуждаются, — читал он, — лучшим звеньям грузчиков и лесоповальным бригадам, при условии выполнения недельного графика по ассортиментам и вручаются еженедельно на утренней летучке. Индивидуальные переходящие вымпела вручаются лучшим: электропильщику, сучкорубу, трактористу, трелевщику, грузчику, кряжевщику, разметчику, сортировщику, укладчику при условии выполнения нормы не ниже ста двадцати пяти процентов…
— Здорово!
— Правильно придумали! — одобрительно заговорили лесорубы.
«Все это хорошо, — думал Верхутин, читая приказ, — но радоваться рано. Конечно, моя бригада лучшая на лесоучастке, и вымпел будет за нами, а по леспромхозу — еще вопрос. Раевский с лесоучастка Зябликова удивительно подтянулся и почти не отстает от нас, а ведь кто их учил, как не мы? Вот что значит успокоиться на достигнутом!»
— Ты, Гриша, чем-то недоволен? — спросил Верхутина Уральцев, когда тот кончил читать и отошел в сторону.
— А тебя ничего не беспокоит? — вопросом ответил Григорий.
— А чего беспокоиться? Бригада наша по всем показателям идет впереди. Догнать нас — не догонят. Кишка тонка!
— Вот-вот! Так чему же ты радуешься? Ты сделай так, чтобы и другие наравне с нами шли.
— На вот те!.. А потом чтобы обогнали да смеялись? Э, не-ет, хватит! Раевского научили, а он теперь на пятки наступает…
— Вот и хорошо! — радостно заметил Верхутин. — Этим-то и гордиться можно больше всего. А чтобы на пятки не наступали, надо работать еще лучше.
— Или хочешь, — продолжал Григорий, — чтобы тебя хвалили за то, что держишь при себе секрет? Смотри, Колька, чтобы опять единоличником не назвали, — дружелюбно предупредил он.
Ясный, морозный день…
Поблескивают в лучах солнца опушенные снегом сосны; изумрудный лапник елей и пихт пригнулся, сгорбился под толстой шапкой снега, словно древний старик, и слегка покачивается, дремлет.
Но вот ствола коснулась пильная цепь, сделала подпил, топор обухом выбил клин, и дерево вздрогнуло, словно очнулось. С шумом посыпался снег, а цепь уже вгрызалась в древесину. Дерево треснуло, село на подруб.
— Пошла, пошла-а! — кричит Николай, провожая огромную сосну взглядом, и широко улыбаясь, продолжает: — Не подкачай, ребя-ата!
Николаю жарко. Он сбрасывает телогрейку. Его движения четки, ровны, ритмичны. На пасеке завал.
— Михаил Александрович, — говорит Заневскому Столетников, — что-то слишком много леса здесь скопилось. Не успевают трелевать хлысты?
— Не успевают, — горестно вздыхает Заневский и разводит руками. — Да и разве успеют, Александр Родионович, когда бригада чуть ли не две нормы дает! Прибавь на трелевку еще трактор, и то не справятся!
— И ничего нельзя сделать?
— Нельзя… тракторов не хватает… — он помолчал, что-то обдумывая, и нехотя, между прочим, сказал: — Есть, правда, одна мысль, но…
— Но! А лес лежит, и ни с места, вот беда! — озорно рассмеялся Столетников.
— Нет, верно говорю, — улыбнулся Заневский, — я уж и так и эдак, да понял, что мысль фантазией пахнет…
— А вы расскажите, — серьезно проговорил Александр, — я тоже люблю пофантазировать, помечтать.
— Мысль-то простая: трелевать хлысты на эстакаду в две смены, но разве в лесу это возможно? — усмехнулся он.
— Значит, и эстакада должна работать в две смены? — словно не замечая усмешки Заневского, сказал Столетников.
— Если трелевать в две смены, то — да.
