Он поднялся со своего места, взял Пал Палыча под руку и повел его к раскрытому окну.
— Поняли? Туда. Там, Пал Палыч, жизнь. Дорогой мой! Два шага! Через Карелию — Гельсинки. Чепуха. Без риска. Верите честному слову? — Он закрыл глаза, два раза глотнул ночного воздуха и махнул рукой в темноту. На виске у него набухла вена. — Я бы сам, — говорил он, — сам… Ах, я бы ушел. А? Не вернуться на корабль, и все. Я бы сам дело развернул, верите, слову? Черт-те что развернул бы! Я бы их всех — вот так! — Он сжал кулак. — Я бы их даванул! Но поздно, черт, поздно. Перевели на каботажку, не выпускают больше в загранплавание. Точка. Она не знает, — кивнул он на Антонину, — ей ни к чему! А я — Скворцов — на вонючей коробке матрос второй статьи. Ну хорошо! Поглядим! Еще вырвусь!
Он тихо засмеялся и посмотрел Пал Палычу в глаза.
— А вы бы свой ресторанчик открыли. Там! Чем служить у Чванова, а? Давайте вместе уйдем — вдвоем сподручнее, хода у меня есть, вырвемся… Идет?
— Я русский мужик, — угрюмо сказал Пал Палыч, — и Россию люблю. А вам пить надо поменьше. И вообще, извините, но нехорошо. Вам ваша новая власть доверяет, а вы — бежать. Я много за границей бывал, даже в царское время, и при деньгах, и прекрасную мне службу там предлагали, и супруги у меня не было, однако это как-то по-свински — Россия — и вдруг…
— Что Россия? — крикнул Скворцов. — Портянки?
— Зачем портянки? — удивился Пал Палыч. — Я прожил длинную жизнь и много мерзости и пакости видел, но сейчас, хоть и находясь в стороне, и, как вы изволите выражаться, «вроде официанта», не могу не заметить очень многие перемены к лучшему. Странно, что вы еще молоды и не замечаете…
— Так, значит, не пойдете со мной?
— Не пойду! — твердо произнес Пал Палыч.
— Здесь мои сапоги будете донашивать? Ну, дело ваше. Я ведь с проверочкой — сволочь вы или не сволочь? Продадите нашу дорогую рабоче-крестьянскую или нет? Выходит — свой? Пролетарий от ресторана?
Пал Палыч молчал.
— Все я вам, голуба моя, наврал! — усмехаясь и облизывая красные губы, сказал Скворцов. — И про каботажку наврал. И про Гельсинки. Прощупал вас маленько, с кем, так сказать, имею честь и счастье. Оказалось — джентльмен. И ол райт! Сейчас мы выпьем. За мою законную жену, с которой я спал, сплю и буду спать. Несмотря ни на что. А вы будете находиться в своей личной комнате. Вы уважаете мою жену? А?
Он, пошатнувшись, подошел к столу и налил два стакана вина. Маленький, ловкий морячок, низко нагнув голову, пел под гитару:
Ты едешь пьяная, ты едешь бледная
По темным улицам одна,
Тебе мерещится дощечка медная
И штора темная окна…
И, рванув струны, поднимал кверху бледное носатое лицо:
Там на диване подушки алые,
Духи д'Орсей…
Антонина сидела в углу комнаты, за ширмой, над сыном. Мальчик спал плохо и беспокойно…
Морячку аплодировали. Он настроил гитару и запел «Три пажа». Скворцов опять подошел к Пал Палычу и чокнулся с ним.
— Не обижайтесь, — сказал он, — все ерунда. Тонька к вам хорошо относится, ей-богу. Выпьем? Напареули желаете?
Выпили.
— А все-таки я хозяин, — сказал Скворцов, — поняли? Я. Цветочки там, пеленочки, а хозяин я. Здорово?
Он коротко засмеялся, вытер лицо платком и, облизывая губы, подмигнул Пал Палычу.
— Я приехал, — крикнул он, — прибыл! Стою на якоре. Команду спустить на берег, понятно? На берег. Ваша кровать где стоит? — вдруг спросил он.
Пал Палыч молчал.
— Вот здесь, — крикнул Скворцов, — за стенкой. Верно?
— Не кричите.
— Это все равно, кричу или не кричу, это все равно…
Носатый морячок вышел на середину комнаты и ударил по струнам:
Все, что было, все, что мило.
Все давным-давно…
Он не кончил строчки и прихватил струны ладонью. Пал Палыч оглянулся. В дверях стоял невысокий человек в военной форме. Сзади виднелся еще один, повыше, с винтовкой.
— Спокойненько, — сказал военный, — сидите на своих местах. Кто здесь Скворцов?
Обыск длился всю ночь. Никого не выпускали из квартиры. Носатый морячок дремал, притулившись на подоконнике. Антонина сидела над сыном, Пал Палыч курил одну папиросу за другой. В комнате было дымно и душно. Дворник сосредоточенно покашливал. Скворцов, посеревший, сразу осунувшийся, ненавидящими глазами следил за тем, как рылись в его вещах.
Потом, сложив контрабанду в два чемодана, военный пошел звонить по телефону. В комнате сделалось совсем тихо…
— Это я говорю, — сказал военный в коридоре, — да, я. Вышлите-ка мне машину.
Он назвал адрес…
Вернулся в комнату и сел за стол. Все смотрели на него, чего-то ожидая. Он молчал. Вынул тоненькую дешевую папироску, прищурился, заглянул в мундштук и закурил. Вот теперь он должен был сказать. Но он молчал с таким выражением, будто так и следовало — всем глядеть на него, а ему молчать.
— Простите, — вдруг сказал Скворцов (в горле у него что-то пискнуло), — вы что, меня задерживаете?
— Да, вы арестованы, — сказал военный и взглянул на Скворцова так, точно видел его в первый раз.
— Но ведь это бессмысленно. Вы можете меня вызвать повесткой.
Военный улыбнулся и подошел к окну.
— Послушайте, товарищ, — начал опять Скворцов и, как-то очень мелко ступая, тоже подошел к окну, но в эту секунду военный с винтовкой сказал, что машина прибыла. Скворцов замер.
— Собирайтесь! — приказали ему.
Дворник поднял чемоданы.
Пока он укладывал в узелок кружку, полотенце, мыло и подушечку, военный разговаривал с Антониной. Она стояла перед ним очень бледная, руки ее были тяжело опущены, одна коса расплелась.
— Можете попрощаться, — сказал военный, отворачиваясь. Скворцов подошел к ней. Она глядела на него в упор. Он обнял ее одной рукой — очень красиво и удобно. Она вывернулась и отошла.
— Я только сынишку поцелую, — сказал он.
Он пошел за ширму и появился оттуда с влажными глазами.
— Что ж ты, — сказал он ей размягченным голосом, — так и не попрощаешься со мной?
Антонина молчала.
Скворцов усмехнулся и пожал руку Пал Палычу.
— До свиданья, дорогой, — говорил он, — поручаю вам ребенка. Мало ли что…
Но в тюрьме развязность покинула его. Камера была большая, человек на пятнадцать. Скворцов вошел, огляделся. Все спали, не спал лишь один бородатый старик. Старик посмотрел на него внимательно. Скворцов сел. Его вдруг затошнило. Он трезвел и вздыхал до утра. Потом он спохватился — пора было думать, надо было спасаться, с минуты на минуту могли вызвать к следователю. Торопясь и волнуясь, он стал придумывать причины — одну другой благороднее, одну другой красивее, чтобы поразить следователя.
Камера просыпалась: люди чесались, харкали, курили. Кто-то ударил Скворцова ногой в зад. Он обернулся с яростью, но сразу же присмирел и сделал просто удивленное лицо.
В десять часов его вызвали на допрос. Он приготовился и знал, что сказать. Могли не совпасть лишь сроки, но разве пришло бы следователю в голову проверять сроки? На всякий случай он приготовил себя ко всему: к очной ставке с Барабухой, к слезам Антонины…
Но с первой же минуты он растерялся. Его повели не к тому следователю, который был у него ночью. Его провели мимо него и дальше по коридору. Тот следователь проводил его глазами и опять наклонился над бумагами. Скворцов забеспокоился: он уже привык к мысли, что его будет допрашивать именно этот, а не другой следователь. Потом он прочел вывеску «Начальник» и испугался.
Сначала разговор был обычным: сколько лет, место работы, семейное положение. Следователь был немолод, и это тоже беспокоило Скворцова. Он все время терялся и ждал подвоха — что вот, например, откроется потайная дверь в стене. Но дверь не открывалась, а следователь все писал, не глядя на Скворцова.
Скворцов попросил разрешения закурить. Следователь вскинул на него внимательные светлые глаза и не позволил. Скворцов пожал плечами, спрятал портсигар в карман, вздохнул. Когда следователь спросил о контрабанде, Скворцов сказал:
— Да, вполне, — и опустил голову.
— Что «вполне»? — несколько раздраженно спросил следователь.
— Вполне признаю, вполне… — Скворцов выжидающе помолчал. Ему казалось, что следователь спросит о причинах или удивится признанию, и тогда он, Скворцов, расскажет то, что так хорошо придумал ночью. Но следователь не спрашивал ни о чем, он торопливо писал.
— Так, — сказал следователь, — меня интересует кокаин.
Скворцов ответил, суетливо вспоминая подробности, и говорил до тех пор, пока следователь не остановил его жестом. Кончив писать, следователь позвонил.
— Уведите, — сказал он вошедшему милиционеру.
