— Так, — сокрушенно кивая головой, протянул Ключарев. Он слушал очень внимательно.
— Тебя слишком хорошо знают в районе. Изучили твои методы, а они не очень разнообразны, будем говорить прямо: если прорыв, Ключарев садится в машину и гонит ее кнутом. Проходит день, два — наладит, разъяснит, он это умеет! А раз умеет — значит, и прорыв не очень страшен: в последний момент Ключарев выправит, подставит свое плечо. Тем более, что район все равно передовой, если и будет где осечка, на общем фоне незаметно. Да ведь это самая благодатная почва для очковтирателей и бездельников, товарищ Ключарев!
Лобко сердито зачиркал спичками.
Ключарев неловко усмехнулся своей неожиданной мальчишеской улыбкой.
— Выходит, иногда надо, чтоб и меня за ручку повели? Простые вещи разъяснили?
— Выходит, надо, — серьезно согласился Лобко.
Саша встал во весь рост у костра, замахал рукой.
Они поднялись, разминая ноги, подошли. Булькал кипяток. Ломти крестьянского хлеба, намазанные медом, лежали на листьях лопуха, как на тарелках.
— Это меня на хуторе угостили, — мимоходом пояснил Саша.
— А может, Леонтий Иванович, мне лучше уехать теперь в другой район? — спросил погодя Ключарев загрустив.
Он вдруг подумал, что ему придется каждый день встречаться с Якушонком, мужем Антонины. Весть об их женитьбе все еще отдавалась в нем, как подземный гул, в каждой клеточке мозга.
Может быть, и Лобко он так обрадовался именно потому, что ему хотелось как-то избыть свою тяжесть, если не в словах, то хотя бы просто побыть возле друга. А суетливый, всегда иронизирующий Лобко в высшей степени обладал этим редким качеством «все понимать и обо всем молчать».
— Относительно отъезда — это уж ты сам смотри, Федор Адрианович. Но, по-моему, такой нужды нет.
Саша прислушивался к разговору, обеспокоенно поглядывая на Ключарева. Но Ключареву тоже стало жалко оставлять свой район.
— Нет, пока не могу уехать. Еще не сейчас. Ведь только-только у нас здесь колхозы стали на ноги вставать. Самое важное теперь — закрепить успех, чтобы поверили в себя. А если получится так: уеду, и у другого дела хуже пойдут? Нет, район надо сдать крепкий с рук на руки, — честно добавил он.
— Сколько сейчас времени? — спросил вдруг Лобко, глядя на кишащее звездами небо.
Ключарев посмотрел на руку, приблизив циферблат к гаснущему костру.
— Десять минут первого.
Новый день начался.
…Вечереющий Городок усыпан листьями, от которых идет слабый, сладковатый запах. Они еще не шуршат под ногами, а лежат мягко, как атлас. Лужи блестят ярко, зеркалами, и кажется, от них еще светлее кругом.
Женя идет с чемоданом к райкому: командировка ее кончилась. Пора собираться обратно. Ключарев едет по делам службы в Минск и берет ее с собой. До железной дороги им часа три, если Саша поторопится. Вчера Саша зашел ее предупредить, присел ненадолго. Он немного осунулся.
— Только что из Пятигостичей вернулись, сейчас на Дворцы едем. А у райкома уже машина стоит — приехало начальство из области. Покоя нет ни мне, ни Ключареву! А я, между прочим, в вечернюю школу записался. В районе у нас теперь все учатся, даже Пинчук.
— Ну? В каком классе?
— В десятом.
Они рассеянно посмеялись.
— Ты последи, когда на Дворцы поедете, чтоб он хоть поспал перед этим хорошенько, — тоном старшей сказала Женя.
— Да, будет он спать! — сердито отозвался Саша.
Женя вспомнила, что утром диктор бесстрастно и безжалостно ругал область за сев озимых. «У нас в районе тоже еще не кончили!» — расстроенно подумала она.
— Слушай, Саша, вы все-таки берегите его. А то побегает так человек и свалится. Ведь у него здоровье не очень хорошее. Вам же хуже будет: заболеет, уедет на другую работу полегче… — Она не договорила, и шутка тоже не получилась.
Саша вдруг ожесточенно хлопнул кепкой по колену.
— А мне что? Дети плачут? Снимусь — и геть на другое место! За ним.
— Ну ты, а все остальные, весь район?
— Тоже могут, — остывая, сказал он.
И оба засмеялись, представив, как кочует Глубынь-Городокский район по ухабистым дорогам через Озерки и непроходимые Федоры.
«Куда вы, городчуки?» — спросит их Курило.
«Так что за своим секретарем, Иван Вакулович!»
И еще раз подумала Женя: до чего же на своем месте и нужен людям этот человек!
Женя вовсе не считала Ключарева совершенством. Он простоват по своим вкусам и привычкам. Он, может быть, многого не знает — не успел узнать. Мир музыки, поэзии, театра далек от него (будет ли у него время овладеть им?). Но он сложный, талантливейший человек! Жене иногда казалось, что к нему надо приближаться попеременно — то с микроскопом, то с телескопом.
Зажглись лампочки на столбах. Они показались Жене первыми звездами на небе — ясные, мерцающие. На главной улице слышалась громкая музыка: завтра здесь праздник песни. Переполненные грузовики с девушками в разноцветных хустках то и дело лихо въезжали в Городок. Праздник песни! Сам Городок показался вдруг ей песней — со всеми его хорошими и плохими людьми.
И так стало грустно и жалко оставлять его, словно здесь-то и была ее настоящая родина!..
— Ну, Женя, танцуйте, — сказал ей Федор Адрианович, когда она в последний раз вошла в его кабинет. И, как когда-то давно, два месяца назад, помахал над головой голубым конвертом.
Женя без улыбки протянула руку. Нет, она не очень рвется к этим письмам! Борис опять будет писать ей, что вот как все счастливо сложилось у него в жизни: кончил аспирантуру и остался в Москве. На первых порах им будет, конечно, трудновато с квартирой, но как-нибудь перебьются («По-студенчески, Женек! Ведь ты не боишься трудностей?»).
Жене нелегко разобраться в своих чувствах, но все чаще и чаще глядя на самых разных людей в Городке, она невольно думает: «А почему Борис не такой? Если б Борис был таким!» Охотнее всего она представляет его на месте Кости Соснина или Костю на месте Бориса. Эти два образа путаются в ее воображении. Ей очень хочется привезти Бориса сюда, чтоб он увидел все собственными глазами. И тогда как крепко взялись бы они за руки! Крепко-крепко, может быть на всю жизнь…
С Ключаревым она простилась следующим вечером на широкой минской площади. Скверы стояли в желтых, облетающих шапках. И хотя еще далеко было до того, как залетают над городом первые блестки снега, но уже в воздухе явственно чувствовались пронизывающие струи холода.
— Ну, вот и лето прошло, — сказал Ключарев так, что она услышала за этими словами: вот и все кончилось.
Они медленно подходили к площади. Было еще не поздно, но по-осеннему рано стемнело; шли люди, громко разговаривая; шипя шинами, пролетали троллейбусы. Следя, как они с зеркальной легкостью катятся по асфальту, Женя вдруг вспомнила глубынь-городокские ухабистые дороги, пески Озерков и надсадное мушиное жужжание мотора, когда собираются все силы для рывка. Да, далеко отсюда до Глубынь-Городка!
Когда переходили улицу, Ключарев на мгновение взял ее за руку; не под локоть, а именно за руку, как берут детей. Потом выпустил, но она благодарно сохранила в памяти это дружеское прикосновение.
— Трудновато мне сейчас будет, — неожиданно сказал он. — Столько новых задач! А тут еще с озимыми отстаем. То есть, конечно, мы посеемся, и это дело дней, но все-таки трудно.
Они вошли в сквер и остановились.
— Трудно, — повторила Женя, как эхо.
— Даже вас проводить не смогу, — виновато сказал Ключарев, взглянув на ручные часы. — Через час, нет, уже через сорок минут к гостинице за мной заедет машина секретаря обкома.
— Что ж, я сама, — легко и быстро ответила она и даже тряхнула головой, чтобы показать, как в самом деле для нее неважно: еще один поезд, еще одна дорога. — У меня ведь не тяжелый чемодан.
— Значит, и вам уезжать надо, — задумчиво продолжал он. — Надо? — не то переспросил, не то повторил Ключарев и подождал ответа.
Женя молчала. Она смотрела уже не на него, а поверх его головы.
Ключарев проследил ее взгляд и тоже повернулся лицом к площади. Они стояли рядом, плечом к плечу.
В мглистом небе над их головами бесшумно пролетел самолет — спокойный зеленый огонек. «А ведь я могу вернуться, — вдруг подумала Женя, и сердце ее забилось быстро и весело, как перед отчаянным решением. — Утром в семь часов вылетает обратный самолет. Почему я не могу?! Денег на дорогу хватит».
— Вы могли бы остаться у нас или в другом районе, по-соседству, — покашливая, сказал Ключарев в эту самую минуту. — Посмотрели бы, поработали… У нас много интересного.
Зеленый огонек еще виден был в небе. Женя проводила его глазами.
Что-то очень большое и важное родилось в ней в этот момент, словно она переступила порог юности и началась другая, зрелая пора. Но выразить это словами она бы еще не сумела. Просто на душе у нее стало просторно и счастливо, потому что это ведь и есть счастье — знать, что ты непременно найдешь — уже нашел! — свое настоящее место в жизни.
