— В наем возьми меня. Эвон ты хозяйство раздул.
— Свяжись с тобой. На кой ты мне черт.
— Больше не дамся. Это так и знай.
— Меж нами не разберешь, кто кому дался. Да ты не об этом говори. О налоге давеча заикнулась, дальше-то что?
— Яков Назарыч не велел сказывать.
— Говори, а то возьму да нагишом вытолкну на мороз.
— А ты после овина хоть разик меня вспомнил?
— Мало тебе, что ли, из одной шайки моемся. Вспомнил еще.
— А Титушко, бывалочка, все мне рассказывает. Говорит, говорит.
— Ну вот придет — наслушаешься. Скажешь ты о налоге-то?
— Кто к жильным вписан, весь хлебушко выгребать велено. До распутицы задано ликвидировать. С обыском чтобы.
— Так я и дался, ждите. Я — не Ржанов с кривым глазом. Возьмусь — промашки не выйдет.
— Не зря, выходит, мужики опасением подшиблены, Яков сразу и научал ружье от тебя взять.
— Как они возьмут — оно отцовское. Батя партизанил с ним.
— Ну вот, чтобы и ты не ударился партизанить.
— Да ты-то что встреваешь в эти дела? Какой ты имеешь толк, как ты есть бедняцкая голь?
— Тебе добра хотят, а ты кидаешься — пес и пес цепной.
— Мне ваше добро под девятое ребро, — оседая, сказал Аркадий. — Что ж делать-то, а? Вот ты как думаешь своим куриным умом.
— Ругаться перестанешь, может, и посоветую.
— Да нет уж, лучше сам пойду по миру, чем жить стану твоими советами. — И Аркадий засмеялся злым, колючим смехом: — Ах ты царство рогожное, а дома соломенны. Нищая бездомовица, голь круглая, неработь будет учить мужика, как ему жить. Ну, дожили.
— Федот Федотыч не тебе чета, да послушался.
— Ты, что ли, научила?
— Может, и я, а может, добры люди. Прибрал он свой хлеб.
— Разве от вас далеко уберешь. У вас на чужое нюх собачий. Да еще по снегу. Куда ни ступи, везде след. Прямо ведь черт знает что за времена. Возьмешь да покажешь своим голодаям — вот и крышка старику Кадушкину. Вот и все твое научение.
Машка спустилась с полка, зачерпнула в большой ковш наведенного в кадушке и закрытого отпотевшей и тяжелой рядниной щелока и, стоя на полу, начала мыть волосы. Аркадий, чтобы лучше видеть ее сверху, толкнул ногой дверь — свет коптилки из предбанника хорошо осветил Машку с боку. Она знала, что Аркадий открыл дверь, чтобы глядеть на нее, но не торопилась, а отжимала в кулаке мокрые волосы прямо себе на полные груди, чуточку повернув голову от света и держа колено к колену. Замедленная, по-женски целиком занятая своими волосами, она вдруг показалась Аркадию совсем незнакомой, но знающей для них обоих что-то единое и самое тайное, и потому он думал о ней с захватывающим интересом. «Во дьявол. Во бессовестная», — волновался Аркадий и ругал ее про себя, а сам смотрел на нее и удивлял себя тем, что не мог сказать ей в эту минуту грубого слова.
— Хватит уж, — попросил он наконец. — Закрой двери-то. Мать еще придет мыться.
Она завязала волосы тяжелым узлом и закрыла дверь. Залезла на полок и вздрогнула:
— По ногам-то как тянет.
— И то правда, — согласился Аркадий и засмеялся: — Выстудили всю баню. Утром придут, а мы с тобой мерзлые.
Аркадий стал черпать из колоды кипяток и плескать его на пол. Баня наполнилась не каленым, а горячим паром, от которого легчало и поднималось дыхание. «И жить бы вот так, — с горькой радостью, как о чем-то недоступном, подумал Аркадий. — Работать да любиться без сна, без отдыха, до смерти — только бы не знать людской зависти. Живи бы всяк по себе тихо, честно, никому не заступая дороги…»
— А мне долго не ужить с Титушком, — потухшим голосом сказала Машка. — Он ведь человек бездомовый. Ну вот. А я привычная к хозяйству. Какая жизнь твоя без дома, без скотины. Я, Аркаша, все равно что кошка, не с людьми свыкаюсь, а с домашностью как.
Аркадий первый раз услышал, как Машка назвала его по имени, и сказала настолько понятное, что он опять разволновался и, поймав ее за руку, побежал по ней пальцами от запястья к локтю, к плечу, желая сказать своими пальцами то, о чем не знал слов.
Семен Григорьевич Оглоблин и заготовитель Мошкин, уведомленные телеграммой Зауралобкома, из Омска проехали в Зауральск. А председатель Устоинского сельского Совета Яков Умнов сошел с поезда в Талице, откуда на попутных подводах добрался до Ирбита, а потом и до Устойного, благо, что погода стояла тихая, и по дорогам круглые сутки шли обозы.
Через день по возвращении из Омска секретарь Зауралобкома Думенный открыл совещание актива области, которое проходило в большом зале бывшего купеческого собрания. В высоких и округлых нишах справа и слева от сцены сидели зубастые драконы, а к их перепончатым крыльям было привязано красное полотнище, и на нем над всей сценой слова: «Разбить спячку сверху донизу, поднять заготовки хлеба!»
Доклад Думенный сделал краткий, в основном повторяя слова Сталина, сказанные им в Омске о хлебной проблеме. «Вам должно быть известно, что в хлебном балансе страны мы имеем в этом году нехватку, дефицит, более чем в сто миллионов пудов зерна. Дефицит придется покрыть, — говорил товарищ Сталин, — прежде всего за счет высокоурожайных областей и краев с тем, чтобы они не только выполнили, но и перевыполнили план хлебозаготовок». А мы с вами, товарищи, относимся именно к областям высокого урожая, который мы сняли осенью. Наш долг откликнуться на призыв. Хлебозаготовки надо понимать как удар по кулаку. И вообще сколько можно говорить о кулаке!
Потом по вызову Думенного на трибуну поднимались представители округов, в первую очередь восточной и юго-восточной зоны, где были в основном сосредоточены посевы зерновых. Думенный все время держал свои руки на локтях перед собой, и если оратор увлекался рассказом о трудностях, он обрывал, хлопая в ладоши:
— Мы слышали, слышали о трудностях и нехватках. Да, слышали. Вы рассказывайте, как думаете выполнить и перевыполнить план до распутицы. Да, товаров для деревни мало, а хлеб нужен. Может, спрашиваю, мужик со своим родным государством поделится куском хлеба? А?
Своим порядком был приглашен и Ирбитский округ. Вытирая потную лысину, Семен Григорьевич пошел на сцену и, зная, что Думенный прервет его, не стал подниматься на трибуну, а обратился к залу прямо от рампы:
— План, с которым нас познакомила область, наш округ не поднимет. Конечно, если дать в деревню вдоволь гвоздей, мыла и ситцу, то мужик, может, и…
Думенный похлопал в ладоши:
— Вы, товарищ Оглоблин, скажите по существу вопроса. Скажите перед всеми, сколько берете сверх плана. А в вашем округе есть хлеб! Есть или нет?
— Спросить надо заготовителей, — ответил Оглоблин и стал спускаться со сцены, вытирая лысину и направляясь к месту.
— А от Ирбитского округа есть кто-нибудь из заготовителей? Есть еще кто-нибудь из Ирбитского округа?
— Есть, — выбрасывая руку и поднимаясь с места, выкрикнул Борис Юрьевич Мошкин.
— Давай на трибуну, товарищ… Фамилия?
Мошкин, сухой и поджарый, с ребяческим вихром сухих волос на макушке, заторопился по проходу. В коротком пиджачке, тесно обхватившем его плечи, лопатки и талию, Мошкина сзади можно было совсем принять за мальчишку, если бы не его дряблая шея. Взбежав на сцену, Мошкин вдруг поймал себя на суетливости, и когда встал на трибуне, то говорить начал не сразу, а сперва обдернул рукава пиджака, руки поставил на ребра трибуны, отчего плечи его поднялись.
— Мне посчастливилось участвовать в работе Омского совещания, где выступали товарищи и правильно говорили о хлебном балансе. С нами еще ездил в Омск устоинский председатель сельсовета товарищ Умнов. Этот товарищ взял в селе весь хлеб на карандаш. Мы последуем этому примеру и пройдем с выявкой хлеба по всем хозяйствам округа. Есть лишка — поделись. Сегодня ты — завтра тебе. И чтобы строго это! Теперь вопрос, почему мы плохо заготовляли хлеб? Из центра идут директивы, а кто на местах нацелил на хлеб? Нету таких. А мы давай да давай план по деньгам. Заготовляем что ни попадя: закупали пушнину, клюкву, мочало, кожи, мясо, тресту, даже орехи кедровые не отпихивали, а хлебушко, он, батюшко, как утаен у кулака, так и досе полеживает. Хлеб в нашем округе наличествует, товарищ Думенный, и мы перекроем спущенное задание. Всеми словами заявляю об таком деле как я ответственный заготовитель.
Закончив речь, Мошкин опнулся на трибуне, разогретыми глазами оглядел зал и, одернув рукава пиджака, спустился со сцены.
После окончания собрания Оглоблина нашел областной плановик и, вручая ему бумаги с планом хлебозаготовок, предупредил:
— Думенный просил в девять вечера зайти к нему. Нехорошо ты выступил, товарищ Оглоблин. Иначе бы как-то. А то и в самом деле бегство. Готовься, словом, шишек тебе наставят.
Стоял легкий морозец. Падал крупными хлопьями теплый снег. Пахло дровяным дымом, конским навозом и горелым керосином. Легкие санки пролетали по улице туда и сюда. Сытые кони, возбужденные шумом и движением, взметали на поворотах легкий снег, который искрился в свете уличных фонарей.
