Зато вторник всем угодил и был воистину игровой, как называют его устоинцы. Было солнечно, мягко, новые снега отмякли, под чистой лазурью высокого неба сделались голубыми, а в тени были подернуты летучей синевой, будто подмокли немного на талых водах.
Грешна праздничная работа, но и того бог не простит, чтобы держать брошенные в поле сани с сеном. До петухов Аркадий съездил за возами, привез их на двор, а отметывать на сеновал уж не стал — вдруг да навернется кто, праздничная пора, того и гляди, гостя выкинет. На масленку сулились Семен Григорьевич с Елизаветой Карловной — ждал их едва ли не больше самой масленки.
Едва отряхнулся от сенного сора — на двор Харитон с сестрой Любавой. Одеты не то что нарядно, но и не для работы. На обоих тонкие пимы, вязаные рукавички. На Любаве белая шаль, и смуглое удлиненное лицо в живой, хорошей улыбке. «Вроде воскресла», — обрадовался Аркадий за Любаву и так глядел на нее, что смутил ее и сам смутился.
— А ты позагребистей нашего-то бати будешь, — сказал Харитон, кивнув на сено: — Не пристыди, и в праздник спины не разогнешь. Право, нету на свете жадней мужика. Хоть и ты…
— Так ведь это. Вот сено…
— Вижу, оно самое. С праздничком: на блинах поваляться, в маслице искупаться. У тебя, сдавалось, Аркаша, сани были с широким полозом, некованые.
— На крутояр никак?
— Ну. И ты ступай.
— Только сани-то у меня под сеном.
— А это мы живо-два. Давай вилы.
Аркадий вынес двое деревянных вил, и через минуту воз опрокинули, а легкие с отводами и широким полозом сани, затянутые лубком, выдернули из-под сена, развернули к воротам. Пока Харитон вынимал из заверток оглобли, а Любава привязывала к головке саней веревку, Аркадий переоделся в сподручную одежду. Мать Катерина на крылечко вышла, причесанная, опрятная, стала зазывать гостей к столу, но они отмахивались да смеялись. Потом мать Катерина сбегала в избу и насовала Любаве полные карманы сдобных жаворонков да хрустов. Харитону поднесла кружку теплого пива. Арканю уговаривала перекусить, да тот ошалел вроде от радости, распахнул ворота, перехватил Любаву поперек, посадил в сани, и взяли они со двора, что стоялые жеребцы. Мать Катерина затворила ворота и тоже пошла собираться на крутояр, улыбаясь и приговаривая:
— Катушка-веселка, раскати да к весне и вынеси.
На крутояре с заутра ватажился потешный люд, жаждавший придумок и веселий. Пылко горел костер, протаявший до земли. Парни, закинув на головы подолы шубеек, прыгали через огонь. По заснеженному скату успели пробить, укатали след на салазках, на скамейках, лотках, перепахали суметы в тех местах, где санки зарыскивали в сугроб и захлебнулись снегом.
Девки с левши покидывали в парней снежками. А Стешка Брандахлыст, сестра Матьки Кукуя, рослая, с деревянным лицом и остановившимися глазами, пела:
Активиста любить —
надо чисто ходить.
Ежли в юбочке такой,
не заглянет никакой.
Большие розвальни встретили криками, налетели разом шагов за сто до спуска, повалились в них, торопясь занять место, и так обсели, что лошадьми не взять.
— Вылазь, орава, — зевласто кричал Матька Кукуй. — Ближай к скату хапайся! Кому сказано!
Харитон, Аркадий и Кукуй Матька начали отбивать сани: полетели на снег и седоки, и шапки с пимами, хрустнули застежки, треснула по швам суровая крестьянская посконина. Кого-то торчком поставили у дороги. Матьку Кукуя девки подшибли сзади и давай забрасывать снегом — едва отбился, — вся харя в мокре, подопревший нос красно набряк. Харитону сунули за шиворот льдинку, отбитую у колодца, она скользнула по горячему телу до самого середыша, — сразу побежал расстегиваться. Кое-как дотащили розвальни до ската и опять кинулись в них кучей, в навал. Матька Кукуй попал в середку. Шапку с него сорвали, и кто-то железной пряжкой въелся ему в ухо. А голову притиснули к чьим-то коленям — кое-как выпростал руки, нащупал тонкие базарские чулки и начал шарить, где они кончаются.
— Ктой-то, ай! — заверещал девичий голос.
— Толкани там, ей.
— Жарь!
— Наяривай!
Наконец сани качнулись книзу и тронулись под гору. Харитон успел еще заметнуться на самый верх, сграбастался за кого-то, чтобы не свалиться, и его поддержали чьи-то цепкие руки, обняли за шею, а надушенный табачный голос дохнул прямо в губы:
— С праздником, Харитон Федотыч.
Харитон с хмельной смелостью и восторгом начал целовать Валентину Строкову, захватив в рукавицы все ее лицо, с расширенными глазами, яркими губами и бритыми, потому вызывающе-припухлыми надбровьями.
— Ииих! — ревели сани, все больше и больше набирая разгон. С полгоры они уже не катились, а просто падали вниз, вздымая вихрь снежной пыли.
— Ииих!
— Мамочки!
Наконец сани вынесло к подошве крутояра и со всего маху воткнуло в сугроб — всех разбросало в разные стороны, а теплый снег — куда он только не набился. Продирая глаза и отплевываясь, искали шапки и рукавицы. Матька Кукуй выколупывал из ушей снег и присматривался, чьи же ноги донимал он: вроде Любки Кадушкиной — они у ней длинные и в базарских чулках.
Когда стали поднимать сани в гору, Валентина Строкова тоже взялась за веревку рядышком с Харитоном и шептала скоромным выжидательным шепотком:
— Сладка ли масленица, Харитон Федотыч?
— Я до сладостей не охотник.
— А то зашел бы вечерком на медовуху. Так и заводит…
— Спасибочко.
— На здоровьице, сухота моя.
На горе Валентина Строкова увидела Якова Назарыча Умнова, который пришел на игрище в одной кожанке, а осевшие рукава ее спрятал в широкие раструбы новых кожаных перчаток. Вид у него был озабоченный. Замкнутые глаза кого-то искали. После поездки он совсем сделался строгим и важно молчаливым.
— Харитон Федотыч, — обрадовалась Валентина, — поближай давай сани-то, заводи под Якова: мы его с девками сейчас на самый низ уладим. А то он вовсе заскорб в своей кожанке. Разомнем, глядишь.
И она кинулась к девкам, которые табунились одна к одной, чтобы отразить нападение или самим напасть на кого-нибудь.
Сани развернули на самой покатости, и опять все бросились в них. Туда же ловко сподобили и серьезного председателя, мигом завалили его руками, ногами, шубами, и сани пошли, пошли, покатились и оборвались вниз — только пыль столбом. На этот раз непрочно севшие обрывались с саней и выкатывались в снег. Выпал и Аркадий Оглоблин на самой быстрине. Сползая с кучи, цеплялся за что ни попадя, намертво было залапал чей-то пим — так с ним и остался. Долго искал свою шапку — ее унесло за санями шагов на сто. Потянулся за шапкой и рядом с нею увидел черный, в тусклом затертом блеске наган. «Председателева машинка», — испугался Аркадий и хотел втоптать в снег, но поднял увесистую игрушку и сунул за голенище валенка. Охлопал шапку, надел. Чужой пим поставил на валок — хозяин пойдет и обуется. Стал подниматься в гору, оглядываясь.
Далеко внизу копошились люди, все белые от снега. Только председатель Умнов выделялся чернотой кожанки, к которой не лип снег. Чуть ниже валялись перевернутые сани, и в лощеных березовых полозьях истуга отражалось солнце.
На горе стояла красная пожарная телега, запряженная тремя лошадьми цугом. На лошадиных шеях празднично позванивали ширкуны и колокольчики, которые так и брали за сердце, выжимали слезу у пожилого народа по чему-то ушедшему, далекому и невозвратному. На телеге кривлялся, но играл с хорошими переборами «Улошную» Егорка Сиротка, а рядом, свесив ноги с нахлестки, хрипел припевки Ванюшка Волк:
Мы по улице идем.
Не осудите, тетушки.
Дочек ваших приголубим,
спите без заботушки.
— Тьфу, лешак, страмец, — плевались бабы, а мужики посмеивались. Федот Федотыч в длиннополой шубе ухмылялся в наново подобранные усы и крутил головой: не так еще можно завернуть о дочках-то.
У костра девки ставили на снежные ноги обмолоченный сноп, перепоясанный красным кушаком и в розовом платке на пустых колосьях. К снопу с головешкой рвался Савелко — сын Егора Бедулева.
— Гляди, гляди, — грозились девки. — Снегу вот насыпем тебе — узнаешь. — И сорвали с него мерлушковую шапку, швырнули за колодец. А там, на необмятом снегу, народ, что постепенней, собирал косой огород: человек под тридцать стали спиной в круг, взялись за руки навыверт. Потом так навыверт и пойдут: сперва шагом, затем все быстрей, и в самом разгоне живая цепь, туго натянутая, не выдержит, лопнет в слабом месте, и полетят оторванные звенья кубарем, перевертышем, иных до самого крутояра выбросит. На этой забаве, бывает, и зашибаются. Года два тому назад мужа у Марфы Телятниковой вышвырнуло из косого огорода да на лед у колодца — только и жил.
Аркадий подошел к тыну Строковых, прислонился снять валенки да вытряхнуть снег и ловко выбросил наган за столбик. Оглядел веселый крутояр и дерзко рассудил, что не отдаст находку: «Нечего, понимаешь, с оружием руководить». Сунул рукавицы в карман полушубка и направился к косому огороду, желая с правой руки взять кого-нибудь полегче, чтобы подальше выбросить. Второпях да и занятый своими мыслями попал между братанами Окладниковыми, и те самого махнули к самому крутояру — едва очухался.
