— Да, вы правы, — сказала Свиридова и почему-то покраснела.
Она смущенно поправила волнистые густые волосы, смахнула соринку с жакета и, почувствовав пристальный взгляд Усольцева, смутилась еще больше. Она была очень хороша сейчас. Усольцев смотрел на нее не мигая. Потом спохватился, тоже почему-то сконфузился, поспешно поднялся и, глядя мимо Свиридовой, сказал:
— Завтра партсобрание. Вы подготовьтесь, как мы условились.
— Хорошо, — сказала Свиридова, уже смеющимися глазами провожая его. — Только проститься бы надо.
— Да, верно, — он остановился, неловко усмехаясь. — До свидания, товарищ директор.
— До свидания, товарищ парторг.
Торопясь уйти, он ударился плечом о косяк и с излишней осторожностью прикрыл за собой дверь.
«Поговорил!» — с досадой подумал Усольцев, поеживаясь от вечерней горной прохлады. Студеная сырость быстро проникла под френч и зябко охватила его. Ноги тоже стали зябнуть, словно он стоял на льду. «Вечная мерзлота», — вспомнил Усольцев. Он представил себе, что под ним мертвая земля, и вздрогнул.
День окончился. Но идти домой Усольцеву не хотелось. Прислушиваясь к ночным звукам в поселке, он вдруг с удивлением почувствовал, что твердая уверенность в себе, с которой начал он день, сменилась неясным беспокойством. Он почувствовал, что началось это не сейчас, что тревога нарастала постепенно и незаметно, начиная с какого-то ускользнувшего мгновения, и стал напряженно искать эту первоначальную причину тревоги, зная наверное, что, пока не найдет, не сможет ни о чем ином думать. И он начал быстро перебирать в памяти все впечатления и события последнего времени:
«Воронка? Чи-Фу? Свиридова? Несуразное бегство от нее? Это, конечно, досадно. Но нет, все это — не то. Но что же? Что же? — твердил Усольцев, с мучительным напряжением стараясь понять, откуда пришло это нарастающее беспокойство. — Надо не думать об этом, тогда скорее вспомнится... Мунга... «Надо брать золото с «Сухой»... «Сундук с золотом»... Жмаев! — внезапно вспыхнуло в памяти Усольцева. — «Плохо, паря... Придется укочевать отсюда...» Да, да, это, это! С какой безнадежностью сказал Жмаев эти слова! Вот, вот: «Укочевать». Потом: «Золота нет», «Отощали». Потом: «Хлеба и денег у нас нет». Это не жалоба. Это потеря перспективы, самое... неприятное».
И вот, как это всегда бывало с Усольцевым, едва он вспомнил о причине смутно точившего его беспокойства, оно сразу же исчезло, и Усольцев уже деловито стал думать о старателях, о золоте и Мунге. Он еще не знал, что он сделает и как сделает, но уже предчувствовал, что придется сломать немало препятствий.
От конторы он прошелся вниз, не без труда разыскал в группе избушек дом Данилы Жмаева и, отбиваясь ногою от наседавшей на него бурятской собаки, вошел в кухню.
Данила сидел за самоваром. Увидев парторга, он осторожно поставил блюдце с чаем на стол и поднялся с лавки навстречу гостю.
В комнате Данила казался еще крупнее. Был он широкоплеч и немного сутуловат, как и большинство шахтеров. Очень смуглый, черноглазый и в буйной шапке вьющихся волос, он сошел бы за цыгана, если бы не русский, короткий и мягко очерченный нос да круглые, румяные, с ямочками, щеки и массивный подбородок. Когда Данила улыбался, казалось — у него светились и улыбались одновременно и глаза, и зубы, и ямочки на щеках, и разлетистые брови.
Усольцева пригласили к столу. Данила, даже сидящий, все еще был высок и, очевидно, стеснялся этой своей массивности. Он смущенно застегнул воротник синей косоворотки.
— Как же она узнала-то про нас? — спросил он, приноравливаясь ухватиться за крохотную дужку чайной чашки. Но дужка эта была не по его руке; тогда он, украдкой взглянув на Усольцева, захватил чашку, как наперсток, большим и указательным пальцами и облегченно заулыбался.
— Кто узнала? — переспросил Усольцев, не показывая, что он видел неловкую возню с чашкой.
— Москва-то?
— Ну... как же: она получает, от нас золото, шлет нам деньги, товары, оборудование — как же ей нас не знать?
— Верно, — согласился Данила, с удовольствием, заметив, что Усольцев сказал про Мунгу «нам».
— Ты пей веселее, — угощал он Усольцева, легонько придвигая к нему чайник и кувшин с молоком и тем показывая, чтобы он уже сам распоряжался этими хрупкими и неудобными предметами.
— Пью, — сказал Усольцев, расстегивая тугой воротник френча. — Хозяйка-то у тебя где?
— Настя-то? А вот она, — Данила засмеялся, показывая за плечи Усольцева. — Она у меня незаметная.
Усольцев увидел стоявшую в стороне молодую женщину. Настенька Жмаева — маленькая, шустрая и веселая, с такими же сочными румяными щеками, как и у Данилы, — подала Усольцеву руку и бойко взглянула на него, смешливо морща беленький, очень подвижный носик.
— Петьку, наверно, хочет показать, — сказал Данила, подмигивая Усольцеву. — Ишь, юлит.
— Спит он, — краснея и счастливо улыбаясь, сказала Настенька. — Ну, пойдемте уж... Только тихонько, — позвала она мужчин, будто уступая очень настойчивым просьбам.
Данила, показывая на занавешенную дверь в горницу и так же счастливо улыбаясь, сказал:
— Сын...
Настенька была уже там. Она поставила лампу на стол, осторожно раздвинула на зыбке занавески и посторонилась, показывая спящего мальчика.
Данила неловко и грузно топтался около зыбки.
«Гигант какой! — подумал Усольцев, восхищенно разглядывая широкую спину Данилы. — Нет, этот повезет. Повезет... Этот повезет!..»
И Усольцев почувствовал, как тает, уходит куда-то тревога за прииск и старателей. Весело шел он домой после разговора со Жмаевым. Он чувствовал, как через Данилу какими-то невидимыми нитями он уже связался и породнился со всеми людьми прииска и оттого ощущал в себе веселую силу.
На следующий день Усольцев с утра ушел на «Сухую». Он пробыл там утреннюю раскомандировку, спустился в шахту, дождался начала работ и, натыкаясь всюду на глухую стену саботажа и сопротивления, понял, что вчерашний план его — терпеливо высидеть в шахте и «докопаться до корня», как он записал в блокноте, — сорвался. Взбешенный вылез Усольцев наверх, не останавливаясь пробежал около километра от «Сухой» и немного остыл только в холодном стволе глубокой 14-й шахты.
В стволе шахты было темно, сыро и зябко, пахло гниющим деревом и сероводородом.
Усольцев осторожно спускался.
Почему-то казалось, что лесенка прервется, нога повиснет в темной бездонной пустоте, — и тогда сорвешься и полетишь куда-то в страшную, неведомой глубины пропасть. С непривычки и от напряжения ноги в коленях дрожали.
Но вот послышались тяжелые вздохи насоса, людские голоса, и Усольцев вступил на последнюю площадку. Еще десяток скользких, обшарканных грязными ичигами и сапогами лестничных перекладин — и майдан, шахтовый двор. Отсюда, с майдана, начинается подземное царство старателей.
На майдане шла горячая суетня. Из полутемного коридора рысцой бежали откатчики. Вихляя и будто приплясывая, они гнали по выкатным доскам одноколесные тяжелые тачки к стволовому зунфу, броском опрокидывали песок в бадью, выдергивали тачки на подмостки майдана и спешили назад.
Шагах в пятидесяти от майдана крепленная лесом кровля коридора осела. Но это старателей нисколько не смущало. Они и здесь бежали торопливо, семенящей рысью, ловко выкатывая неустойчивую десятипудовую, с грузом, тачку. На обратном пути старатели обгоняли Усольцева, сворачивали в боковые просечки и скрывались где-то в плохо освещенных подземных коридорах.
В одну из таких темных просечек наугад повернул и Усольцев. Почти сразу же наступила тишина. Шум и скрежет стволовых бадей, равномерное дыхание насосов, шипение и потрескивание паровых и водоотливных труб, шарканье выкатываемых тачек — все это сразу исчезло, замолкло. Усольцев, ногами нащупывая выкатную доску, продвигался по ней медленно и осторожно, как над пропастью.
Просечка, видимо, была пройдена давно. На огнивах, на стойках и подхватах густо висела серебристая паутина плесени. Крепкие лиственничные, полуметровой толщины подхваты местами были расплющены, как камышовые соломинки; более крепкие стойки расщеплены на мелкие лучины или глубоко вдавлены в оттаявшую почву. В этих местах потолок был не выше метра, и, чтобы пройти, надо было присесть на корточки.
Вдруг у самого плеча Усольцева треснула, словно выстрелила, стойка. Усольцев вздрогнул, невольно втянул голову в плечи и присел, с опасением оглядываясь.
Потом попалась просечка вправо, и Усольцев, опять наугад, свернул в нее. Зияющие тьмою и зловеще притихшие просечки стали попадаться все чаще. Усольцев шел по ним, сворачивая то вправо, то влево, и ему уже казалось, что вся земля продырявлена такими вот заплесневевшими, недобро мерцающими тьмою квадратными норами.
