— А ведь верно, мужики, что на редкость к нам такой товар возят, а? — опять спросил веселый, нарядный балагур, повязанный вышитым полотенцем.
— Знамо дело! Что и толковать-то!
— Да ведь это без свету светло, без огня тепло, в горе радость, в светлый день тройное счастье. Так ли, мужики? — и говорун повернулся перед толпой, сияя улыбкой, заражая всех своею радостью.
— Истинно так! — грянули все хором.
— А ну, купец, раскошеливайся, не скупись, давай проходную нам, чтобы в деревню не шлось, а само катилось!
И он обрадовался, что мать настояла взять в тарантас под сиденье ящик водки. Встал, крикнул:
— Проходную так проходную! На, мужики, веселись!
И завертелось, и загудело все, как велось сроду в их местах в таком случае. Жили не бедно, было с чего гульнуть. У дома встретили их: дружки невесту, шаферы жениха — и спели им свадебную, величальную и застольную и заставили целоваться не для формы, а от души, и пили за невесту, за жениха, за их родителей, за братовей и сестер, за кумовей и кум, за соседей и соседок до тех пор, пока языки во рту шевелились. Пришло время, и проводили женщины невесту в половину молодых, а потом до дверей мужчины-шаферы проводили жениха. Молодым в первый день свадьбы ни пить, ни есть за столом не полагалось, мать раньше покормила их, и теперь у него только чуть кружилась голова от шума и от всей свадебной кутерьмы. В комнате их было особенно нарядно. Новые половики на полу, белоснежная кровать, нарядные занавески на окнах. Горела лампа, но не ярко. Фитиль был увернут. Как закрыл за собою дверь, смущение свладело им. Повернулся, чтобы увидеть жену, и растерялся еще больше. Она лежала в кровати, натянув одеяло до подбородка, и, сжавшись вся, боязливо глядела на него. Весь вид ее, казалось, умолял — не тронь меня, не надо! Он почувствовал, что краснеет, отошел к столу, сел и не знал, как быть. Его неудержимо влекло к ней, а взгляд этот не пускал. Он так и просидел у стола до рассвета.
Чуть свет свадебники загудели снова. Вера проснулась и, прячась под одеялом, сказала:
— Отвернись, оденусь.
Что-то отчужденное, насмешливое послышалось ему в этих словах.
Когда вышли к гостям, один из подвыпивших уже мужчин, подмигнув, сказал:
— Эх, брат Колюха, нет слаще первую ягоду рвать! Потом уж по тореному ходить дело привычное будет.
— Больно до свежего-то охотники все! — недовольно возразила одна из женщин, но балагур не смутился, снова отпустил колкую шутку.
— Тьфу, бесстыдник! — ругнулась женщина, но он подсел к ней, норовил обнять и, как она ни противилась, уластил. Помирились и чокнулись очередными стопками.
Такие разговоры при Вере были недопустимыми, но сегодня все полагали, что и такое при ней сказать можно. Народ был прямой, грубоватый. Вера готова была сквозь пол провалиться, но приходилось сидеть.
— Мы пойдем погуляем, — выручая ее, сказал он и встал из-за стола.
Что компания была хоть и грубовата да проста, было очень хорошо тем, что никто не обиделся на них — раз хотят погулять, так пусть идут. А то в другой бы компании еще подумали, что жених гостей выживает.
— Идите погуляйте, — сказала мать, а кто-то из гостей еще поддержал ее.
— Знамо дело, освежитесь, поди-ка, Вере уж и тяжело стало все сидеть-то, а нам ничего, наливают, не обижают, хозяину спасибо!
— Пейте, гуляйте, на то и позвал, чтобы веселились, — отвечал он.
Они вышли в сени и, точно уговорившись, остановились и посмотрели друг другу в лицо. От его взгляда Вера вспыхнула вся, опустила глаза. В сенях была просторная, рубленная из бревен горница, где он любил спать в жару. Он торопливо открыл дверь горницы и поглядел на жену. Она не двигалась. Он порывисто поднял ее на руки и шагнул за порог, спиною прикрыв дверь. Прижавшись к его груди, она точно умерла, не издала ни звука, не сделала никакого движения, пока он, держа ее на руках, возился с дверью. Она повернула к нему лицо и посмотрела с испугом и с любовью. Обвила руками его шею и поцеловала. В этом поцелуе утонул для него весь мир и осталась в нем только одна она!..
Война застала его врасплох. Конечно, он знал, что такое фашисты, и тревога за то, что делается в мире, жила в нем постоянно. Во время испанской войны он ходил в военкомат, просился добровольцем — не взяли. Однажды в разговоре о том, что творится в мире, пожилой колхозник сказал:
— Два медведя в одной берлоге не живут. Нет! Все одно придется с ним схватиться. Когда ни когда, а придется.
Это выражало чувства и мысли и Тарасова. И горячо думалось: что ж, коли придется, так мы их так начнем честить, только успевай подставлять, где чешется! Но ему и в голову не приходило, что нынче придется воевать. Да и счастье его было так велико, что разве допустима была мысль, что рухнет оно скоро?
В то роковое воскресенье они с Верой проспали долго.
Мать не будила невестку по домашним делам — баловала ее и сына. День начинался безоблачный, жаркий, тихий. Из всех доносившихся в окно звуков: клохтанья наседки, шороха переворачиваемого сена, фырканья лошади, скрипа телеги, далекого ворчанья трактора, грачиного крика, птичьих пересвистов — их обоих привлекли крики ребятишек на реке.
— Искупаемся, — предложил он.
— Конечно, — ответила Вера.
— Мы искупаемся, мама! — крикнул он возившейся в огороде матери, и они побежали на реку. Увидев их, дети обрадованно закричали:
— Вера Михайловна, идите к нам!
— Дядя Коля, гляди, как я ныряю!
— А я рака поймал — во!
Он не хотел обидеть никого и сначала поглядел, как ныряет большеголовый, нескладный Мишутка. Нырял он смешно, был почти весь виден из воды, но старался что было силенок. Переглянувшись с Верой, Тарасов ободрил его, удивился, как он далеко ныряет, вызвав общий шум ребятишек, кричавших наперебой, что и они могут так же нырнуть, а то еще и дальше. Он тоже нырял вместе со всеми и плавал вперегонки, пока не увидел у берега соседскую девчонку Татьянку. Вера плескалась с повизгивавшими от радости девочками, где почище была вода, а Татьянка была в стороне, укрывшись около свесившегося к воде куста. Ей было десять лет, была она очень робка. Присядет в воду с головой и вскочит, смеясь, снова окунется и опять выпрямится, заливаясь смехом с такой заразительностью, что он не удержался, подплыл, подошел поближе к ней и тоже окунулся и выпрямился. Как только он подошел, она заробела, отошла к берегу, но, когда он окунулся и раз, и другой, засмеялась пуще прежнего, подбежала к нему и тоже стала окунаться рядом с ним. И то ли от вида смеющейся девочки, то ли, от ощущения своей силы и молодости или от великолепия дня и общего веселья он тоже засмеялся: ребятишки, окружив его, брызгались водою и смеялись от удовольствия.
Крик матери: „Коля! Коля!“ — не остановил его.
— Коля, война!
Он не сразу понял ее слова. Остановился не оттого, что мать это сказала, а оттого, что звала ведь его и надо же было выслушать ее. Отдуваясь и тряся головой, чтобы стряхнуть с волос воду, он взглянул на нее, и вид ее встревожил, а потом и испугал его.
— Что ты сказала?
Она глядела на него заплаканными глазами, и была в них боязнь за него, и растерянность, и материнская боль, и еще что-то такое, пронзительно кольнувшее его сердце, что ему стало холодно сразу.
— Немец на нас напал, сынок, — дрожа губами, тихо проговорила она.
После этих материнских слов точно переломилась его жизнь на две части. Одна теперь была где-то далеко, в воспоминаниях, другая вот тут, со смертью рядом.
5
Теперь, столько испытав за эти месяцы войны, он часто вспоминал прошлую мирную жизнь. Все сложности и трудности в работе по сравнению с тем, что переживалось сейчас, казались такими незначительными, что его удивляло, как это раньше доставляло ему столько переживаний. Но все эти воспоминания были милы и приятны ему, и все пережитое было дорого. Так, вспоминая детство, мы умиляемся и своей несмышлености, и всему окружавшему нас миру, и людям, с которыми жили. Чем-то похожие на воспоминания детства чувства оживали в нем всякий раз, когда он думал о такой желанной теперь мирной жизни.
Когда в батальон пришли „папаши“, они принесли будто часть того прошлого мира. Земляков среди них не оказалось, но все равно было в их характерах, привычках, поведении, рассуждениях столько знакомого, привычного ему по прошлому, что он при встречах и беседах с ними каждый раз чувствовал тот жизненный воздух, которым дышал до войны. Да и в прошлой, и в нынешней жизни много приятного у него было связано с пожилыми бойцами, и он часто ловил себя на невольном желании быть с ними добрее. Теперь здесь, в нейтралке, делая передышку от бешеного лыжного марша и видя, как пожилой боец приплясывал от мороза, он участливо спросил:
— Озяб, поди?
— Да не милует.
Он сказал это так, как бы сказал и Тарасов. Перенося ударение на „у“, он придал слову ласковый смысл, выражавший его отношение к погоде. Он не злился, а просто говорил, что морозно.
