И дед и Юлька зачарованно смотрели на Павла, боясь, что пригрезилось им все это. А он, устав вдруг, закрыл глаза, замолчал. Молчали и дед с Юлькой.
— А правда, — спросил через мгновение Павел, не поднимая век, — какое нынче число?
— Первое, — прошептала Юлька, — первое, — забыла назвать месяц.
А Павлу, казалось, это было ни к чему.
— Первое, — повторял он сквозь сон. — Первое… Это хорошо, первое.
— На сон, фу-ты, ну-ты, потянуло, — радовался дед, — теперь уж отудобеет… теперь уж да…
Юлька на цыпочках пошла к двери.
— Ульянка, — остановил ее сонный голос Павла. — Принеси-ка мне гитару.
— Правда, ли чо ли, дедушка?
— Конечно, правда, Ульянка, — ответил Павел. — Какой же Новый год без музыки? Я буду играть, а ты танцевать…
После тревог
Спит городок,—
попытался он даже спеть. Но сон заволакивал его.
— А танцевать-то ты научилась ли, пока я тут… Ну, ничего, я буду играть, а ты… — бормотал Павел, и голос его уютно погружался в сон. Не в забытье, а в живительный, желанный, как после хорошей работы, сон.
Пока Юлька несла гитару по улице (а ее ведь не спрячешь под полу), чуть не из каждого окна выглядывали любопытные. Выбежала, накинув на голову платок, тетя Танечка, спросила!
— Далеко ли с гитарой-то?
— Да Панка попросил, — радостно отвечала Юлька, — Полегчало ему, тетя Танечка!
Молодая вдова Танечка смотрела ей вслед, не торопилась в тепло.
— Улюшка! — окликнула Юльку тетенька Шишка, поднимаясь на берег от проруби и радуясь возможности постоять, успокоив руки на коромысле.
— Далеко ли с этой безбожницей-то?
— Да Панке, тетенька Шишка, полегчало! Вот попросил!
— Ну, дай-то бог, дай-то бог!..
В кузницу Юлька заглянула сама. Дядя Ларивон ахал жаром наковальни.
— А-ах! А-ах! — и молот плющил раскаленный металл.
— Дяденька Ларивон! — перекричала Юлька стук молота и показала хвастливо на гитару. — Во-от! Панка попросил! Полегчало ему!
Дядя Ларивон как поднял над головой молот, так и застыл, пока Юлька все это ему прокричала.
— А-а-ах! — ударил он по наковальне и добавил с чувством: — У Авдотьи моей капустка хороша!
Веселей стало ходить Юльке по лесу, Вон сосны хвою на свежий снег просыпали — приметила. Обрадовалась березам. Посветлеет кругом, как из сосняка в березовую рощу выйдешь, будто после сумерек сразу утро наступает. И светлеет Юлькино лицо, отдыхая от тревожных дней и ночей.
Павел встречал ее одним и тем же — как только Юлька перешагивала порог избушки, просил:
— Расскажи чего-нибудь!
Юльке казалось — уж про все на свете она ему рассказала: и про школу, и про Лариску, и про Миньку…
— Расскажи, как сюда шла, что видела?
— А что видеть-то? Лес да и лес. — И спохватилась: он-то ведь не бывал еще в зимнем лесу!
— Ну, сперва, — начала она, — как из деревни выйдешь, будто в палисадник попадешь: все кустарник да подлесок. Потом в сосняк, будто что в избу через порог перешагнешь. А уж как березник начнется, там уж, как в горнице: светло да чисто!
Слушал ее Павел, полулежа на подушках, улыбался:
— Ох, и выдумщица ты, Ульянка!
Она осмелела, попросила:
— Знаешь что, Панка? Проторил бы ты мне лыжню в том березнике! Так хочу в той горнице покататься. А?
Павел тронул струны гитары:
Будем дружить,
Петь и кружить…
Юлька смутилась, а он пообещал невесело:
— Будем, будем кататься в твоей горнице! — И попросил опять: — Расскажи еще чего-нибудь!
Догадывалась Юлька: про Тоню хочет узнать Павел. Да нечего ей было рассказать-то. Как и прежде, приезжала его зазноба по субботам на танцы, про Павла ни разу не спросила, будто и не было его на свете. Сколько раз собиралась Юлька сама подойти к ней, сказать: мол, хоть попроведовала бы. Да что-то удерживало ее от этого шага. То ли гордость, то ли боязнь потерять даже надежду.
Но идти к Тоне все-таки пришлось.
Однажды прибежала Юлька к лесной избушке с опозданием — долго перед зеркалом вертелась. Распахнула дверь и остановилась как вкопанная. Деда не было. А сидел Павел спиной к ней, И так скорбно сидел, что заныло Юлькино сердце в тяжком предчувствии.
— Ты, гитара, играй потихонечку, — пел Павел, вкладывая в эти слова всю свою тоску,
Расскажу я тебе свой секрет.
Полюбил я девчоночку Тонечку,
А она меня, кажется, нет…
Откуда взялись у Юльки силы, чтобы так же незаметно, как появилась, выйти из избушки? Но только на это и хватило. Она рванулась в синеву вечера. Уронил полено дед Футынуты, посмотрел ей вслед оторопело.
Юлька бежала, соскальзывая с дорожки. Набивался в пимы снег. В березовой роще приостановилась было, но вспомнила разговор с Павлом о лесной горнице, кинулась из нее, будто бы от себя можно было убежать.
У старинного тесового дома отдышалась, застучала что было силы в ветхую калитку. Скрипнула сенная дверь, захрустел под валенками снег.
— Юлька? — удивилась Тоня. — Проходи!
Юлька упрямо мотнула головой:
— Я здесь…
— Холодно, проходи! — Тоня куталась в шаль.
Я свою соперницу
Повезу на мельницу!
Брошу в омут головой —
Все равно миленок мой! —
пробежала мимо ворот стая малявок с хохотом.
— Дождалась? — засмеялась невесело Тоня, захлопнула за Юлькой калитку. — А пимы-то? Ты пахала ими, ли чо ли?
В горнице никого не было.
— Ну? — повернулась к гостье Тоня.
Юлька молча смотрела на чемоданчик у двери.
— На танцы явилась? — проговорила наконец. Не сдержалась, бросила своей мучительнице в лицо: — Фэзэошница выщипанная! Присушила! В город сманила! А теперь — танцы!
— Ты что, сдурела? — закричала в ответ «фэзэошница» и осеклась: — С Панкой, ли чо ли, плохо? Ну! Не молчи ты!
Юлька опомнилась: не за тем пришла. Заговорила, глядя мимо Тони:
— Сохнет он по тебе. Шибко. И гитару попросил, потому что тоскливо ему. Нынче пришла, а он сидит и песню про тебя поет. Про тебя песня… Если бы ты слышала! И сидеть-то еще не может…
Тоня куталась в шаль, молчала.
— Мы лечим его, лечим, а ты и издали сушишь. Не пришла бы я к тебе! — опять сорвалась на крик Юлька. — Ни в жисть бы не пришла! Да Панку жалко шибко!
Кусала Тоня крашеные губы.
— Дурочка ты еще, Юлька. Ты разве не помнишь? Ведь была, когда мы их на войну провожали. Кого я проводила — да не встретила?
Юлька помнила: не отходил от Тони в тот день Петьша. Смотрел с отчаянием, бритоголовый, растерянный.
— Сон я вижу, один и тот же, — рассказывала строго Тоня. — Вот будто иду я по школьному лесу (мы с Петей все там гуляли), вот иду, а весна! Ветреники цветут, березовка из порезов капает. Иду я, а навстречу мне Петя. Я бросаюсь к нему: «Ты не погиб? — кричу. — Вернулся?» — «Вернулся, — он говорит. — Это тебя обманули, что погиб», — и берет меня за руку, и мы идем по лесу. И такая я во сне том счастливая! А просыпаюсь…
Юлька не знала, что и сказать ей на это, так похожа боль Тони на ее собственную.
— Не скрою, — продолжала Тоня, — Панку встретила, подумала: хоть один из наших ребят вернулся, может, судьба… Да нет, видно, не судьба… Хоть лучше ему?
— Встанет скоро.
— Ну, слава богу! — вздохнула Тоня, словно груз с нее какой сняли. Помолчала, добавила: — А милостыня Панке не нужна…
— Мне тоже, — самой себе сказала Юлька,
— Что? — вспомнила о ней Тоня,
— Так, ничего.
На следующий день Юлька в избушку не пришла.
— Опять не пришла? — удивился Павел, когда дед, подбросив в железную печурку сухого корья, предложил:
— Ну, дако, на покой нам, брат Панка, пора! Карасин зря жегчи — это тебе — фу-ты, ну-ты!
Пылала боками печка. Мельтешили на стенах отсветы огня.
— И пошто ты, Панка, всю войну прошел, а такой несдогадливый? — разговорился дед. — Ить она, фу-ты, ну-ты, полюбела тебя, шибко полюбела!
— Кто? — не понял Павел,
— Хто, хто? Онна у нас с тобой зазноба, другой не видали! А ты, дако, вчера обидел ее, как кипятком ошпаренная, выскочила! Перед дверью-то чепурилась, щеки рукавицами красила, а потом кинулась — так фу-ты, ну-ты!
Заволновался Павел. Сел, пошарил рядом руками, будто закурить собрался.
— Дедушка, — заговорил несмело, — ребенок ведь она совсем, я же нянчил ее. Мне и в голову не приходило!
— Ребенок, фу-ты, ну-ты! Так, стало быть, в колхоз мы слились в тридцать втором годе. А Ульке уж годков пять было. Отец-то, Антон-то, гармонист был, А Улька-то все плясала. Только отец за гармошку, она и пойдет — фу-ты, ну-ты! — показал дед голосом, как плясала маленькая Улька, — Вот и считай… Счас, стало быть, у нас сорок пятый…
