Владимир Петров - Польский пароль

Впрочем, ведь ему еще придется возвращаться сюда. И не один раз, к сожалению. Да еще в компании с довольно странным напарником. Почему избрали какого-то шарфюрера, разве нельзя было подобрать более достойного человека? Ну хотя бы младшего офицера…

— А этот Мучман, что за тип? — с деланным равнодушием спросил Ларенц. — Ты сказал «тюремщик». В каком смысле?

— В самом прямом. Он несколько лет служил старшим надзирателем в гестаповской тюрьме «Плетцензее». В той самой, где в прошлом году были казнены генералы-заговорщики, участники покушения на фюрера: Гепнер, Штифф, фон Хазе и другие. Так вот, вешал их не кто иной как шарфюрер Мучман.

— Н-да, одиозная фигура! — присвистнул Ларенц. — Его и в самом деле нельзя пускать в будущее. Душа его черна, как наша форма. Так, кажется, любил шутить рейхсфюрер Гиммлер?

— Все мы люди, и все грешны… — притворно, а может, искренне вздохнул обергруппенфюрер. — И если быть откровенным, меня тоже страшит будущее… Что скажут о нас потомки? Поймут ли, осудят? В легендах будущего нас, скорее всего, представят кровожадными чудовищами, вампирами без чувств и нервов. А ведь мы были всего лишь солдатами — исполнительными, педантичными, как и положено немцам. Нет, мы не были бездумными исполнителями, мы прекрасно понимали свои цели и задачи. Нравственность, как система мелочных запретов, придумана хлюпиками, а они-то как раз и разлагают род человеческий. Мы сделали ставку на силу, то есть на то, чем единственно держится природа вообще. Люди должны повиноваться только силе! Другого пути у человечества нет! Другой путь — это маразм, разгул похотей, гниение, гибель. Люди будущего поймут это. Но слишком поздно…

Ларенц без особого удивления слушал исповедальные размышления обергруппенфюрера. Нет, ни спорить, ни возражать или соглашаться ему сейчас не хотелось. Вообще ни о чем не хотелось говорить: с запада, со стороны Тиргартена, ветер вдруг донес явственный хмельной запах тополиных почек — по пожарищам Берлина несмело, но все-таки пробиралась весна!

А Фегелейн не замечал запахов, по-прежнему брезгливо морщил нос: ему, заядлому курильщику, сутками торчащему в бетонной норе, просто уже недоступны запахи живого бытия. Жаль, очень жаль…

Ларенц думал о том, что завтра он, облеченный чрезвычайными полномочиями во главе полдюжины вооруженных до зубов парней, на надежном «юнкерсе» вырывается наконец-то на оперативный простор. Конечно, «дружище Фриц», старый партайгеноссе, подбросил ему несколько хитроумных загадок. Но у него еще будет время, чтобы хорошенько поломать над ними голову.

Философско-лирическая настроенность Фегелейна более чем понятна: он хочет вызвать его, Ларенца, на откровенность. На так называемый душевный разговор. Однако Ларенц не клюнет. Не то сейчас время, чтобы распахивать сокровенное, устраивать «стриптиз души». Не случайно ведь французы говорят: «В минуту опасности близкий — самый опасный».

— Я благодарю за доверие, дорогой Фриц! — Ларенц с чувством пожал на прощание руку обергруппенфюреру, — Полагаю, что мы будем иметь такой капитал, такие козыри, что смело можем сыграть хоть с чертом, хоть с богом. Помнишь песню нашей боевой молодости: «Держитесь крепче в гуще боя»? Будем держаться! Хайль!

Задумчиво покашливая, обергруппенфюрер проводил Ларенца к боковой калитке. За решетчатой железной оградой в сумерках виден был бортовой «майбах» с солдатами, сидящими в кузове.

— Вот твоя спецкоманда, Макс. Счастливого пути!

У кабины Ларенца встретил шофер. Бодро вытянулся, отдал честь. Штандартенфюрер удивленно пригляделся: да ведь это тот угрюмый эсэсовец, что доставил его сюда от аэропорта Иоганнисталь!

— Как, и вы едете со мной?

— Так точно, герр штандартенфюрер! Позвольте представиться: старший команды шарфюрер Мучман!

Ларенц оглянулся: ему почудилось, что сзади ехидно ухмыляется обергруппенфюрер Фегелейн. Однако за калиткой, кроме часового, уже никого не было.

Егор Савушкин считал себя крепким человеком, но и у него дрогнула душа, когда осенью прошлого года их, советских военнопленных, прямо из товарных вагонов погнали в огромную дыру-туннель, которая черно, угрожающе зияла в горе. Все тело постепенно охватывал липкий, леденящий страх, пока брели они между рельсами, спотыкаясь на шпалах, а над головой смыкалась каменная твердь, сырая, вонявшая кладбищенским тленом. А потом в полумраке громадного подземного зала, увидав многотысячную толпу пленных рабов, старшина почувствовал настоящий ужас: это были люди-скелеты, их головы в тусклом электрическом освещении казались черепами, в черных впадинах которых странно и страшно светились глаза…

«Вот он где, мой конец! Спаси и помилуй, пресвятая мать…» — внутренне перекрестился Савушкин, сразу почему-то вспомнив строки из священного писания: «…и открылся ад, и увидела она мучающихся в аду…».

Удивился тому, что слова эти совершенно отчетливо возникли в памяти, хотя раньше, в довоенную пору, он писания не читал, а тем более не заучивал. Приходилось лишь несколько раз бывать на кержацких молениях — так, ради мужицкой компании. И вот, поди ж ты, вспомнилось, будто давнишнее дедово пророчество. Стало быть, совсем плохи дела, коль на заупокойное потянуло…

И все-таки в близкий конец не верилось. Ну в самом деле, не за тем же он недавно чудом выкарабкался, можно сказать, на карачках ушел от косой, чтобы подыхать тут, в этой вонючей каменной дыре?

Его спасли ребята из бригады, и особенно Атыбай Сагнаев, не отходивший от Савушкина, от его нар, все два месяца, пока эшелон с военнопленными гнали сюда из Польши. А то, что он не помер после порки, получив двадцать шпицрутенов (арматурным прутом), так, значит, сдюжил. Да и повезло ему; остальных десятников, участвовавших в подготовке неудачного побега в «Хайделагере», принародно расстреляли. Ему, как руководителю передовой в труде десятки, сделали скидку — положили под цванциг шлеге[48], которые вообще-то тоже означали смерть, только более мучительную.

А он вот взял и выжил…

Самое дрянное — дышать тяжело, больно. Три ребра сломаны и никак не срастаются — Егор их чувствовал постоянно, днем и ночью. Может быть, пришло время отказаться от бригадирства, передать десятку кому-нибудь из молодых, например тому же сержанту Сагнаеву? Парень-казах обладал непонятной, просто немыслимой выносливостью. А ведь бригадир вроде командира — пример для остальных. Только сам Атыбай не пойдет на это, ни за что не согласится. Да и остальные тоже.

Савушкин хорошо знал: ребята верили в него. Надеялись: пока старшина жив, пока он с ними — с бригадой ничего не случится. «Старшина оклемается, что-нибудь придумает» — так они говорили меж собой, и он это слышал.

Но что он мог придумать?

Они давно уже потеряли счет времени в подземелье, жили только по суткам-зарубкам, по которым выходило, что на воле, за воротами подземного завода-концлагеря, уже наступила весна. Они все работали на конвейере, на сборке немецких ракет — тех самых, что в прошлом году еженощно ввинчивались с ревом в небо над «Хайделагером». Тут же наспех хлебали суррогатный морковный кофе или свекольную баланду, тут же, в боковых штольнях, спали на цементном полу, положив под головы солдатские котелки. И тут же умирали, чаще всего ночью, — от истощения, от сознания полной и окончательной безысходности.

Белый дневной свет видели изредка, когда их строем приводили на показательные экзекуции в тот самый громадный зал — цех готовой продукции. В овале туннельных ворот светился день, минут пять они привыкали к солнечным лучам, а потом начиналась механическая процедура, изобретенная местными изуверами-эсэсовцами. Очередную десятку провинившихся «саботажников» подводили к портальному крану, надевали на шеи веревочные петли. Обер-шеф охраны пролаивал приговор и давал команду: «Ауф!» Под жужжание электромоторов ферма-перекладина ползла вверх, к потолку. Черная зловещая гирлянда перечеркивала день…

Никаких других наказаний здесь не существовало, не было ни порок, ни расстрелов — только повешение. Вешали за малейшую провинность, не говоря уж о тех, кто пытался подсыпать песок в ракетные механизмы, даже оброненное обидчивое слово или косой взгляд давали основание охраннику сорвать с пленного наспинный номер и сунуть в карман. Это означало, что человек автоматически включен в очередную «висячую команду».

С приходом весны эсэсовцы вовсе озверели, особенно после беспощадной ночной бомбежки, которой подвергся заводской городок, где размещались административно-технический персонал и охранный гарнизон. К тому же подземный завод явно затоваривался — не только цех готовой продукции, но и почти обе центральные осевые штольни оказались забиты собранными, уже прошедшими контроль ракетами.