Владимир Петров - Польский пароль

— А в чем дело? — прищурился Савушкин.

— Дело твоя жизни. Ваших товарищей тоже. Всех.

— Ну-ну, интересно…

Фельдфебель присел рядом на корточки и, делая вид, что протирает насухо только что промытые шестерни, стал объяснять, немыслимо коверкая слова. Впрочем, Савушкин сумел понять: ему и его бригаде предстоит на днях длительное путешествие. Расчистка развалин — придуманная эсэсовцами ширма. На самом деле их хотят основательно проветрить на свежем воздухе, подкормить и поднять на ноги перед дальней дорогой и предстоящей работой. Они станут особой рабочей командой (зондерарбайтс коммандо). Здесь будут грузить, а там разгружать. Там — это, значит, в Альпах. Они будут сопровождать автопоезд из пяти машин с секретной ракетной техникой. После прибытия в пункт назначения и разгрузки машин вся бригада подлежит уничтожению…

— Это как же так? — не на шутку встревожился Егор Савушкин.

— Вас будут расстреляйт, — пожал плечами фельдфебель. — А может, повешайт, Я этого не знай.

Савушкин задумался. Странным было услышанное!.. Начиная с пароля — откуда мог знать его немец? Но ведь знал! А с другой стороны, никакого подвоха не чувствовалось: просто человеческое предупреждение. Да и кому нужна игра всерьез с десяткой полуживых высохших от голода военнопленных, за жизни которых даже охранники не поставят и ломаного гроша? Поверить или не поверить? Но ведь немцу-то никакой выгоды от этого — ни в том, ни в другом случае! Как говорится, ни жарко ни холодно.

Ежели корысти нет — надо верить.

— Ладно, — кивнул Савушкин. — Я не знаю, кто ты есть, а спрошу — все равно не скажешь. Да и не в этом дело, вижу: ты человек. Спасибо, друг-товарищ. Вот ответь-ка мне лучше: помочь ты нам сможешь?

Немец снял пилотку, задумчиво поерошил рыжую шевелюру. Усмехнулся:

— Буду постарайся. Авось поможем. Так русский Иван говориль?

Через час фельдфебель отвел Савушкина обратно в бригаду. По дороге строго предупредил: никому ни слова!

Предсказания автомеханика-фельдфебеля вскоре стали сбываться: на третий день бригаду Савушкина, уже несколько окрепшую на наружных работах, перевели в казарму, сводили в баню, постригли и выдали поношенное, но еще крепкое советское обмундирование.

А потом с расчистки направили на работу в гараж, где готовились к дальнему рейсу мощные дизельные «христофорусы» с платформами-прицепами. Здесь же проводились ежедневные и тщательные погрузочно-разгрузочные тренировки под руководством мордатого угрюмого шарфюрера.

Неделю спустя, в один из солнечных дней уже начинавшегося апреля, их всех построили рано утром на площадке перед воротами гаража. Тут же справа была выстроена и шестерка охраны: крепкие, отборного гренадерского роста, вооруженные до зубов солдаты-эсэсовцы.

Смотр готовности к маршу проводил штандартенфюрер. Он ходил перед строем вразвалку, добродушно шутил и пересмеивался с парнями-эсэсовцами, а когда подошел к военнопленным, вдруг обрадованно-удивленно вытаращил глаза:

— О! Ви есть старый знакомец! — Штандартенфюрер рукой в перчатке потрепал Савушкина за подбородок. — Лучший бригада «Хайделагер»! Ви вспоминай меня?

— Так точно! — гаркнул старшина. Он конечно же с первой минуты узнал бывшего эсэсовского коменданта «Хайделагера», треклятого живодера-садиста. Да и кто из пленных мог забыть его сладкую улыбочку, с которой эсэсовец, по обыкновению, наблюдал за лагерными экзекуциями?

— Зэр гут! — сказал штандартенфюрер. — Я отшень довольн ваша компания. Ви карашо делай заданий, и я отпускай вас на воля. Аллес! Домой, Россия, к ваша баба. Я тоже будем радый… как это сказать по-русски?.. До небеса!

— Так точно! — опять услужливо поддакнул Савушкин. — Вознесетесь, значица, на небеса. От радости.

В тот же вечер перед погрузкой носатый немец-фельдфебель, улучив момент, шепнул Савушкину, что во втором контейнере, в инструментальном ящике запрятан разобранный автомат — шмайсер, а на пятой машине внутри ракетного корпуса (у топливного бака слева) они найдут несколько комплектов немецкого обмундирования.

Он также сообщил, что в случае удачного побега пленные должны пробираться в город Бад-Ишль и там по адресу Людвигштрассе, восемь, найти частную аптеку. Пароль: «Миттельбау-Дора».

События последних месяцев резко и круто повернули судьбу оберста Ганса Крюгеля, переместили жизнь в совершенно иную плоскость, заставив многое переосмыслить, а кое-что просто начать наново.

Решающим было то, что война для него, полковники вермахта, осталась позади — после тех драматических июльских дней в «Хайделагере», которые сразу разорвали перетянутый тугой узел, привели к неожиданной развязке. Хотя он и сейчас, анализируя прошлое, не усматривал в этом логики, не находил ее, внутренне интуитивно понимая, что она все-таки была.

Времени для размышлений оказалось более чем достаточно: сначала три госпитальных месяца в Свердловске, потом безмятежные и однообразные, похожие один на другой дни для пленных генералов и высших офицеров. Никаких обременительных забот здесь не было, даже регулярного физического труда — пленных выводили лишь на расчистку снега да на всякие мелкие работы по благоустройству территории. Все это скорее напоминало принудительные прогулки, проветривание мозгов для генералов и полковников, которые в едких клубах даровой русской махорки до одури спорили в бараках о проигранных сражениях, искали виновных краха столь блестяще разработанных операций. Как правило, в числе таковых оказывались вовсе не они, фронтовики, а «лизоблюды» и «щелкоперы» из оберкомандовермахт, оберкомандохеерс типа Кейтеля, Йодля, Цейцлера, и, конечно, этот напыщенный ефрейтор, возомнивший себя стратегом.

Крюгель не участвовал в спорах, сторонился вечерних покерных компаний — он был чужим и чуждым в среде битых профессиональных военных, до сих пор с кичливой гордостью носивших на мундирах Железные кресты. Уже дважды он отклонял предложение о вступлении в «союз немецких офицеров», хотя и считал прогрессивной эту организацию. Однако себя он не считал кадровым офицером — в этом было все дело.

В принципе так ведь оно и было: его мобилизовали в вермахт в 1936 году как опытного специалиста-инженера. Он и не мог поступить иначе в то время. Он честно прошел несколько кампаний и испил свою чашу до дна — с него довольно. Теперь он должен думать только о своей истинной профессии, заниматься тем, чем должен был заниматься согласно призванию: строить, а не разрушать. Он порядочно разрушил в войну, и дай ему бог за оставшиеся дни восстановить или заново построить хотя бы половину из лично им разрушенного.

Это был долг из тех, которые оплачивают жизнью.

Ему было что вспомнить в связи с этим. Стоило лишь закрыть глаза, и в памяти кошмарной явью возникали обугленные развалины Воронежа, серые осыпи и груды кирпича на улицах Харькова и бесконечные ряды белых печных труб на месте выгоревших деревень, поселков, хуторов… Понадобятся многие годы, чтобы на месте пепелищ вновь заблестели окна домов, десятилетия, чтобы зацвели выгоревшие дотла сады и парки.

Читая в газетах оперативные сводки, Крюгель с особой болью думал о Германии — война уже вступила на ее территорию… Конечно, он хорошо знал, что такое война, что кроется за понятием «возмездие», но все-таки не верил в ответную жестокость русских, ибо знал этот народ, изучил, как считал, его истинную душу за годы работы на таежной алтайской стройке. Он видел этих русских-сибиряков в разных ситуациях: смешливыми и мрачными, радостными и разозленными, упоенными успехом, раздосадованными неудачами или убитыми горем. Но жестокими, мстительными — не видел.

Хотя, может быть, просто не встречал…

В свое время он многое не понял в русских, в советских людях вообще. Но в одном твердо убедился: эта нация только еще пробудилась к подлинной, всесторонней и многообразной созидательной жизни. Именно созидательность, как главная и решающая черта, присутствовала в крови каждого русского, была непременным преобладающим качеством. И сформировалось это давно, вышло из глубин веков, из исторических столетий народа, упорно шедшего к своему возрождению через суровость природы и климата, через бескрайние просторы степей и тайги — девственных, нетронутых преобразованиями, ждавших прикосновения человеческой руки.

Такой народ не мог жаждать разрушений, тем более теперь, когда перелом в войне вручил ему в руки не только карающий меч, но и судьбу завтрашнего мира, будущего всей многострадальной Европы.

Как ни странно, это убеждение сформировалось у Крюгеля не в далекие уже мирные годы, когда он бок о бок работал с сибиряками на строительстве Черемшанской плотины, а много позднее — на войне. Встретившись с необъяснимым упорством советских солдат, увидев не один раз непоколебимую, казалось, вечную решимость в их глазах в бою и даже на окровавленных лицах пленных, он долго искал ключ к расшифровке таинственного и загадочного русского характера.