Упрек тем огорчительней, что он ощущал ее правоту. Если быть честным, надо признать — он время от времени оставлял ее на произвол судьбы. Нетрудно догадаться, сколько пережила она до того, как согласилась на эту ресторанную кочевую жизнь. Наверно, стесняется говорить одноклассникам, что работает официанткой. Прежде она была замкнутой.
— Ты все еще считаешь меня школьницей, — она присела за столик напротив него. — Ждешь, что я пришлю тебе очередную шпаргалку. А я уже перешла не то в тринадцатый, не то в четырнадцатый класс... Что изменилось в наших отношениях после школы? Может, ты хотел проверить свое или мое чувство? Но если чувства проверять слишком долго... Они сами могут измениться за три года... Моя жизнь была сплошным ожиданием. Ждала, когда поезд уйдет в очередной рейс и когда он вернется. Поезд стоял на узловой станции, ждала вместе с ним. Ждала заодно с пассажиром, пока поджарят бифштекс. Весной ждала твоих писем. Или вызова к телефону на переговорный пункт. Вот Светлану каждое воскресенье ее Витя вызывал из Мурманска на междугородную... «Один поворот телефонного диска — и город далекий становится близким», — продекламировала она стихи рекламного плаката. — Все мы стоим в очередях — в столовой, в магазине, в парикмахерской, где угодно. У меня ощущение — все время стою в очереди, причем стою самая последняя. Ко мне подходят, спрашивают: «Девушка, вы крайняя? Я за вами». Но странно — если другие, те, кто подошел, становились мне в затылок, почему с этим вопросом по-прежнему адресовались ко мне? Как была последняя, так могла и остаться.
— Получите с нас, гражданка, наконец! — донесся возмущенный голос несостоявшейся полковницы. — А то встанем и уйдем, не платимши. Ищи ветра в поле!
Она изобразила девичью игривость и заливисто засмеялась. Но смех не сделал ее моложе — можно было пересчитать золотые коронки во рту. Кроме того, смех молодит лишь тех, кто смеется от души.
— Ей тоже надоело ждать, — Мариша усмехнулась и побежала к дальнему столику.
Шестаков сидел и наблюдал за Маришей, бегающей на кухню, в буфет и обратно к обедающим. Какая расторопная, хорошенькая официантка!
Не так легко вести эту тряскую, шатающуюся из стороны в сторону, гремящую, вечно дергающуюся жизнь на колесах; с утра и до позднего вечера сновать в табачном дыму и кухонном чаду между столиками, проглатывая мелкие обиды, фамильярности, осаживая захмелевших пассажиров, отбояриваясь от приставаний. Вот не думал, что она окажется такой жизнестойкой!..
— Я же говорил — водки определенно не хватит...
— Курите себе на здоровье...
— Милочка, одну вашу улыбку бесплатно и две пачки «Шипки» за наличный расчет.
— Человек я или не человек?
— Имеешь право...
— Подайте ломтик черного хлебушка, Христа ради!..
— Где пьют, там и льют. Все равно это не скатерть, а портянка...
Мариша выслушала полупьяные любезности еще одного пассажира и рассчиталась с ним, получив чаевые: это было ясно по тому, как она взглянула в сторону Шестакова.
«Мариша заговорила о недостатке у меня житейского опыта... Пасечник тоже считает, что нынче без житейского опыта не станешь хорошим бригадиром... Что же это такое — житейский опыт? Все, что сам пережил? Значит, у наших чувств, у наших мыслей есть свой возраст? Или достаточно наблюдать за жизнью тех, кто вокруг тебя? Наблюдать — мало, главное — следить за своим поведением, делать для себя выводы на будущее, не потворствовать слабостям своего характера... Может, набраться чужого ума, почитать философов, как Антидюринг? Когда же я научусь жить, если так можно выразиться, безошибочнее?..»
Шестаков сидел у окна и вглядывался в скользящую темноту, подсвеченную на редких разъездах тусклыми огнями. Давно же он не ездил поездом, сибиряки не любят проматывать отпускные дни в дальних поездах. Когда он последний раз трясся в вагоне? И его ударил в уши давний окрик проводницы: «До отхода поезда пять минут, граждане провожающие, прошу покинуть вагон!» И сварливое эхо с перрона сквозь опущенную оконную раму: «Иннокентий, ты тоже решил уехать? Немедленно из вагона!»
Давно хотел поговорить с отцом насчет мачехи, но когда после армии жил в Москве — не решался, выглядело бы так: жалуется отцу на ее черствое отношение к нему, пасынку. А Шестаков хотел поговорить о ее отношении к отцу. «Поговорю перед самым отъездом», — решил про себя и не решился в последние минуты. Написать из Приангарска было еще труднее. Мачеха обязательно письмо вскроет — вроде бы беспокоится о Саше и ей не терпится узнать новости о нем. Поднабраться житейского опыта — не так-то просто. Вот отец третий раз женат. Мать мою похоронил, со второй, крашеной балаболкой, развелся, хоть и с опозданием, — казалось бы, по горло хлебнул житейского опыта. А вот угораздило его, поплелся в загс за третьей жадной и сварливой бабой. Где же отцов житейский опыт?
— А ты стала бойчее, — сказал Шестаков, едва Мариша освободилась.
— Мне надоело быть тихоней. Вроде моей мамы.
— Рад, что нашел тебя.
Он снова хотел спросить, что значат ее слова в открытке «может, никогда не увидимся», и снова не спросил.
Она передернула плечами:
— Три месяца ты не подавал признаков жизни... Мало ли что со мной за это время могло случиться! Заболела, нанялась в стюардессы, улетела в Арктику, на зимовку, вышла замуж... Недавно один пассажир уговаривал убежать с ним на край света! Ты был твердо уверен, что я тебя жду?..
Последние ее слова, а еще больше интонация, с которой она говорила, озадачили Шестакова и насторожили.
— Я где-то прочла, а может, это из какого-то фильма: нежность, не высказанная вовремя, может стать жестокостью... Разве ты из армии не посылал мне письма-половинки? Да и нет не говорите, белого и черного не покупайте. Твои четыре красноармейских письма без марок, — она рассмеялась, — можно было принять, самое большое, за два... Когда мои подружки охотно и так складно пели «вы служите, мы вас подождем», мне нужно было петь вместе с ними?..
Он молчал, твердо сжав губы.
Обеденное время кончилось, столики пустели, и только за одним куражился сильно выпивший военный, которого квалифицированно выпроваживала официантка Скуратова:
— ...а то на первой же станции вызову комендантский патруль, и тебя, голубчика, снимут с поезда. Пойдешь по шпалам с установленной скоростью — пять километров в час.
Пообедав, собрался уходить и тот влиятельный пассажир в синем френче. Перед тем как уйти, он, как старого знакомого, подозвал Шестакова, чтобы вместе обсудить, где тому лучше сойти.
— Дайте-ка расписание, — потребовал он у ресторатора. — Ну вот... Зачем вам сходить на ближайшей остановке? Как вы выберетесь из этого медвежьего угла? Вам, молодой человек, — синий френч повысил голос и повернулся к ресторатору, чтобы тот слышал совет, произнесенный тоном приказа, — следует проехать еще два перегона. До Иркутска.
Зато оттуда Шестаков вернется к себе с комфортом. Самолет ЯК-40 до Братска, а там пересадка в Приангарск. Если в Иркутске повезет с авиарасписанием, можно оказаться дома часа через три-четыре.
Шестакову, после изнурительного маршрута, который он проделал пять дней назад, трудно было поверить в эдакое сказочное чудо...
— В марте заезжала в твой институт, — на ходу бросила Мариша, пронося грязную посуду. — Или передумал? Забыл бином Ньютона? Раззнакомился с Чацким? Забыл, какой месяц термидор? Растерял конспекты?
— Уже послал документы, — сказал он без всякого воодушевления.
— Ожидается большой наплыв, — Мариша на минуту подсела. — Там в вестибюле, при входе, устроена витрина «Забытые вещи». Висят платки, сумочки, лежат книги. А больше всего перчаток. Все разрозненные, разноцветные. И такой у них жалкий, потерянный вид. Показалось, я похожа на такую вот, потерянную перчатку. Да еще с левой руки...
— Я тоже иногда чувствовал себя потерянным... А теперь, ты считаешь, правая перчатка нашлась?
— Ей найтись бы зимой, когда у меня душа и руки мерзли, — она вздохнула. — Сейчас-то перчатки не совсем к сезону.
Улыбка сошла с его лица. Слова Мариши, ее короткий вздох встревожили.
Мариша вскочила, привлеченная зовом нетерпеливого ресторатора и, как Шестакову показалось, довольная тем, что разговор оборвался.
— Когда у тебя первый экзамен? — она подсела вновь,
Он встрепенулся:
— Ровно через два месяца. Хотя не представляю себе, как оставлю бригаду. И готовлюсь через пень-колоду. Авралы, погоня за планом...
— Я тебе уже писала, что хотела стать железнодорожницей.
— Ну что же, железнодорожница... Если станешь колесить мимо нашей стройки — одобряю.
— Ты сам — птица перелетная! Улетишь на другую стройку. А там, может, и железной дороги нет, и вообще ничего нет, кроме вечной мерзлоты... Ты не ответил на мой вопрос: как нашел меня?
— Ты не указала в открытке — на восток или на запад проедешь в начале месяца. Пришлось ловить поезда в обоих направлениях.
