— С Катей чегой-то стряслось! — И затрусил следом за самосброской, затрещавшей еще громче от быстрого хода коней. Перед глазами у Федьки так и стояло это кроваво-красное видение. Никак от него не отвернешься, не открестишься. И закроешь глаза, так оно все равно видится. А от стана все так же несся протяжный собачий вой. Услышав его, Макар весь напрягся в недобром предчувствии.
Остановясь на кругу, Макар с Федькой услышали еще один вой — то безутешно заливалась Дарья. Сидя возле Кати, она покачивала на груди завернутого в цветастый платок ребенка. Ноги у Кати прикрыты подолом ее юбки, живот заметно опал, почерневшие губы стиснуты, веки прикрыты. Правая бровь так и осталась навсегда изломанной. Покой и холод поселились навечно здесь.
Макар, убедясь в свершившемся, потянул с головы фуражку. Федька тоже сдернул свой картуз. Скорбные, со склоненными головами стояли мужики, над теплым еще, но уже безжизненным телом. Дарья придавленно всхлипывала. Даже малыш, посапывая и щурясь, не подавал голоса. Первой опомнилась Дарья, проговорив навзрыд:
— Чего же стоять-то эдак? Хоть сколь стой, ничего не выстоишь. Домой сбираться надоть. — И к сыну: — А вам С Зинкой — довязать скошенное да в суслоны составить. До вечера справитесь и приедете рано.
— Парень? — спросил несмело Макар.
— Чего? — не поняла Дарья.
— Парень, спрашиваю, аль девчонка?
— Сы-ын, — снова заплакала Дарья, вставая и направляясь к стану. — Как и отцу, сиротой быть ему прям с первой минутки.
На стану Зинка хозяйничала. Едва уговорила разревевшуюся Патьку. И кобелю перепало за то, что выть принялся и напугал девчонку. Оглянувшись на мать и увидев ребенка у нее на руках, Зинка обрадованно спросила:
— Катя-то чего ж не идет?
— Нету нашей Кати, доченька, померла она… Вот этого пустила на свет, а сама…
Смысл этих слов — определенный и ясный — никак не укладывался в Зинкином сознании. Ведь только что все вязали снопы, и Катя вязала. Да как же теперь-то ее нет? Отсюда видно было, что лежит на жнивье Катя… Так почему же ее нет?
Уложив ребенка в шалаше, Дарья наказала доглядеть за ним, а сама, захватив лопату, вернулась к покойной. Вскоре туда подъехали мужики на подводе. Макар, сняв фуражку, хотел было засунуть ее под поясок, стягивающий низ холщовой рубахи, да жесткий околыш топорщился несуразно, потому бросил ее в передок телеги. Потом все трое приподняли они осторожно Катю и перенесли ее в телегу на свежую траву, а Дарья накрыла лицо покойной передником. Потом захватили на стану Патьку и новорожденного, а все прочее оставили ребятам — привезут после, как работу закончат.
Только успели выехать на полевую дорогу, заплакал ребенок, настойчиво напоминая о своем существовании. Покормить бы надо его, да нечем. Вся надежда была на Настасью. Недавно родился у нее сынок и всего три недели погостил на этом свете. На днях помер. Даже окрестить его не успели. Вот Настасья и может уберечь теперь сиротинку.
Глядя, как тянется и кривится розовый ротик ребенка, жаждущий молока, Макар сказал:
— Загинуть мы ему не дадим! Три таких семьи, да что ж мы, одного парня не подымем, что ль, на ноги?
— Для какой же надобности ему три семьи? — возразила Дарья, прижимая к высокой груди и покачивая дитя. — Всего одну ему семью надо, Макарушка, да хорошую.
— Ну, вот у нас и вырастет!
— Вырастет, — подтвердила Дарья, — коли бог веку даст. Вон их сколь помирает.
— Да не все же ведь. Многие вон живут. А крестить сам повезу я его и не дам батюшке своевольничать. Не те времена теперь. Велю назвать Михаилом, по прадеду. Он у нас коренной и вечный.
В хуторе в эту пору мало кого найдешь — все в поле. Но Настасья, к радости Макара и Дарьи, оказалась дома. Во дворе она была, когда отворила Дарья калитку.
— Поди-ка сюда, сношенница, — поманила ее Дарья.
— Ой, да, никак, вы с прибылью! — заулыбалась Настасья и торопливо зашагала к калитке.
— Не столь с прибылью, — запричитала Дарья, заголосив, — сколь с горькими потерями!
Выскочив за калитку, Настасья увидела на телеге накрытую покойницу и все поняла, но не удержалась от вопроса:
— Эт как же так-то?
— Так вот, — ответил Макар, топчась у телеги, — его роди́ла, а сама нас осиротила.
Услышав из своего двора плачущие бабьи голоса, выбрался сюда и дед Михайла.
— Чего эт у вас тут, бабы? — спросил он, ведя клюкою по штакетинам палисадника, чтобы не сбиться с пути.
— Катя вот при родах на полосе померла, — ответила Дарья, подавая ребенка сношеннице. — Покормила бы ты его, небось, оголодал, бедняжка.
— Господи Исусе! — перекрестился дед, остановясь возле угла палисадника. — Сколь же смертей ты наслал на нашу семью. Ах ты, горе-то какое, господи! Ведь и двух месяцев еще не прошло, как Васи-то не стало, и опять — упокойник… А малец-то живой?
— Живой, — ответила Настасья, вытаскивая из разреза кофты загрубевшую грудь и, потискав ее, стала совать в рот младенцу. Тот потыкался сперва неумело, как слепой котенок, а потом впился в сосок неотрывно. От этого даже заулыбалась Настасья, примолвив: — Гляди-ка ты, как клещ, влепился, постреленок!
— Жить хочет, стало быть, — заключил Макар и, оборотясь к Михайле, добавил: — Давай, батюшка, доски, гроб стану я делать.
— Бери, бери, — закряхтел дед. — Себе я готовил их, да Катенька вот, внученька, опередила, стало быть. Ах, ведь беда-то какая!
Макар пошел за досками, а дед, щупая клюкою дорогу, двинулся к телеге. Подойдя, положил костыль вдоль края телеги и стал ощупывать покойницу, подняв с ее лица Дарьин передник.
В этот момент поднесло к ним поселкового атамана. Подкатил на дрожках, коня к воротам пустил и, увидев покойную, снял с рыжей головы фуражку, положив ее на согнутую руку.
— Желаю здравствовать, Михайла Ионович! — молвил он, подходя к деду сбоку.
— Здравствуй, Андрей Спиридонович! — не вдруг отозвался дед и вздрогнул, прикрывая Катино лицо, будто застали его за непристойным занятием.
— По делу к тебе я по срочному, — продолжал атаман, не обращая внимания на покойницу.
— По какому такому делу? — недовольно спросил дед, беря клюшку и поворачиваясь к атаману.
— Внучек твой, Степан, как раз для солдатской службы поспел. Вот его и надо.
— Господи милостивый! — снова взмолился дед, пристукнув костылем. — Да сколь же нам их провожать-то, доколь же вы губить их будете?!
— Приказ, приказ Александра Ильича Дутова, атамана нашего. Обсуждению не подлежит. Да и не один твой внук идет. Вон Яков у Шлыковых, Николай Кестеров да все, кому года вышли. Тут уж ничего не поделаешь, Михайла Ионович. Надо ведь родину защищать. Завтра быть им всем в городу. Время военное, и приказ военный.
— Да ведь видишь, горе-то у нас какое! — сокрушенно молвил дед. — Хоть бы похоронить пособил да простился перед погребением.
— Ничем не могу помочь, — жестко выговорил атаман, отходя к своим дрожкам. — Не в моей это власти.
Смешалось все в трех рословских семьях: и страда, и похороны, и проводы. А больше всего хлопот и забот прибавилось от нарожденного мальца, потому как постоянный догляд за ним нужен.
4
И началась у ребят служба, особенная, ни на какую другую не похожая. Служили они не царю и не Советской власти, а вроде бы самому дьяволу. Разместили в тесовых бараках, налепленных в Форштадте, возле Красных казарм. Внутри — голые двухэтажные нары, вот и вся мебель. На другой же день выдали им деревянные винтовки и стали делать из юнцов солдат. Учили строевой ходьбе и отрабатывали приемы ближнего боя.
Согнали туда множество самого разного люда: русские, татары, башкиры, украинцы, белорусы и прочие национальности из местных жителей. Но встречались почему-то и сибиряки. В строю мелькали крестьянские картузы, башкирские шапки, кепки, войлочные шляпы. На плечах — у кого что: пиджаки, поддевки, азямы, армяки, шабуры. А на ногах — лапти, сапоги, башмаки самых разных фасонов и даже старые калоши.
От всей этой разномастности и разнокалиберности строевые занятия на песчаной площади возле бараков больше походили на многолюдные разноцветные троицкие базары. С новобранцами занимались либо рядовые солдаты-фронтовики, либо кое-где унтер-офицеры. В сторонке, на траве, табунилась офицерская братия. К новобранцам они не подходили, так что солдаты не знали нареченных им командиров.
Офицеры красовались в новеньких гимнастерках, новых ремнях. Повыше сгиба на рукавах у них пришиты маленькие погончики, заостренным концом вниз, потому чины, как и в старой армии, различались просто. Да и военные звания остались прежние, как при царе.
Первые недели прошли у новобранцев сносно: погода стояла теплая и кормили по-крестьянски, сытно. Лебедевские ребята попали в один взвод, а командовал ими тощий — кожа да кости, — больной бронхитом фронтовик. То и дело заходился он кашлем до посинения. Команды ему с трудом давались. Но спуску не давал и гонял ребятушек до седьмого пота.
