— Как температура масла в подшипниках стабилизаторов? — переключив нужную тангенту селектора, спрашивал он.
— В норме, товарищ командир бэ чэ пять! — доложили из агрегатной.
Успокоители качки на «Горделивом» были принципиально новой конструкции, когда-то во время наладки они крепко пощекотали нервы главному строителю. Сейчас на операционном столе лежал человек, скептически относившийся к этому новшеству. Надо было ему доказать, что умные люди не зря шевелили мозгами.
Однако Павлу Русакову не давали забывать, что он всего калиф на час. То и дело по селектору раздавались встревоженные голоса:
— Как там наш шеф, товарищ капитан третьего ранга?
Операция продолжалась сорок минут. И все это время успокоители качки работали как часы.
Заштопанного Дягилева помощники врача уложили на койку в лазаретном отсеке, перед дверью которого собрались подвахтенные представители машинных «духов».
— Все в порядке. Больной спит, — успокаивал делегатов медбрат.
— Когда к нему будет можно?
— Когда разрешит начальник медицинской службы, — важно отвечал медбрат, который по штатному расписанию именовался санитарным инструктором.
Погода заметно свежела. На кораблях эскадры крепили все, что могло двигаться, по-штормовому. Спящего Дягилева санинструктор пристегнул к койке двумя широкими брезентовыми ремнями, чтобы не вывалился.
Командир эскадры озабоченно просматривал только что принятую синоптическую карту. Центр циклона был еще далеко на юге, за экватором, чуть ниже острова Святой Елены. На этом затерянном в океане клочке суши заканчивал свои дни коронованный узник — Наполеон. Известно, что большую часть пути к Святой Елене он пролежал пластом, так одолела его морская болезнь. По этому поводу Наполеон якобы сказал: «Можно стать властелином мира, но нельзя повелевать стихией»…
Небольшой циклончик карта отмечала неподалеку от мыса Трафальгар, возле которого в 1805 году британский флот под командованием Нельсона сокрушил объединенную франко-испанскую эскадру. Было потоплено и взято на абордаж 22 корабля, остальные едва спаслись бегством. Сам Нельсон погиб в этом сражении, став навсегда национальным героем.
— Сколько в экипаже молодых матросов, Сергей Прокофьевич? — спросил командир эскадры.
— Почти каждый четвертый, Андрей Иванович, а в электромеханической боевой части даже больше, — ответил Урманов.
— За ними нужен глаз да глаз…
— Нас уже разок штормануло в Черном море, большинство новичков держались молодцами.
— Там были брызги шампанского, — усмехнулся контр-адмирал. — Судя по движению этого циклона, встречи с ним не миновать.
— Надо и через это пройти, Андрей Иванович.
— Пусть старпом соберет молодых и еще раз объяснит, как вести себя в шторм. Выход на палубу всем, кроме верхней вахты, категорически запретить. Боцману еще раз тщательно проверить крепление шлюпок, спасательных плотов, всех палубных люков.
— Есть, товарищ командир эскадры!
— Слушай, Сергей, — приблизившись к Урманову, вполголоса спросил Русаков-старший. — Мой-то отпрыск качку как переносит? Брезентовое ведерко возле себя не держит?
— Не замечал, Андрей Иванович… Он же из потомственной морской династии, — польстил начальству Урманов.
Радист Ковалев принял внеочередное сообщение об усилении ветра. Но все, кто был в ходовой рубке «Новокуйбышевска», и без того понимали серьезность ситуации. Шквальные порывы на разные голоса свистели и завывали в снастях, растрепывали белые чалмы на макушках волн, швыряли вверх мокрые клочья пены. На глазах росли штормовые валы, накатываясь от горизонта, словно ожившие зеленые холмы.
Судно снизило ход, шло, вспарывая высоким носом набегающие волны, которые сначала чуть лизали палубу, но потом стали прогуливаться почти до носовой надстройки.
Капитан Сорокин еще раз уменьшил ход и приказал довернуть судно круче на волну.
— Будем штормовать, — сказал он старпому.
С каждым часом ветер набирал силу, вскоре он достиг скорости 30 метров в секунду. Запахло ураганом.
Иллюминаторы, водонепроницаемые двери надстроек были накрепко задраены, движение людей по открытой палубе запрещено.
— Велите третьему штурману следить, чтобы какой-нибудь раззява чего не открыл, — приказал капитан Алмазову.
Теперь почти вся сила судовых машин уходила на борьбу с волной и ветром, путевая скорость не превышала четырех узлов — чуть больше скорости пешехода.
Неожиданно ветер стих, будто кто-то остановил небесные воздуходувки. Наступила странная своей неестественностью тишина. Сами по себе катились и с шипением рассыпались ставшие пологими волны, а в круглом разрыве облаков застряло блекло-желтое, совершенно неслепящее солнце.
— Угодили в самое око циклона, — вполголоса сказал Сорокин Алмазову. Они о чем-то шепотом посовещались, и старпом распорядился по спикеру:
— Боцман, возьмите двух человек, проверьте крепления вельботов и грузовых стрел! Будьте осторожны, прихватите страховочные концы!
Оба судоводителя сейчас радовались, что не везут палубного груза, иначе пришлось бы хлебнуть с ним беды. Накануне Рудяков облазил с матрасами трюмы, опробовал на ощупь раскрепку тарных ящиков.
Затишье продолжалось недолго. На гребнях волн внезапно вспучилась широкая белая полоса, словно мчалась навстречу «Новокуйбышевску» стая неведомых морских чудовищ. Пенный вал походя обдал брызгами резко накренившееся судно почти до самых мачт, с рокотом прогнал волну через палубу.
Новый порыв ураганного ветра обрушился совершенно с другого направления, а чуть погодя загудело-засвистело со всех четырех сторон, вздымая вокруг «Новокуйбышевска» бешеную круговерть. Высокобортное судно то судорожно вздыбливалось, то врезалось как бульдозер в жесткую подошву волны, носовая часть скрывалась в кипящем пенном водовороте. Гулкие удары сотрясали стальной корпус, резко взвизгивали оголяющиеся винты.
Томп сидел в посту управления машинами, судорожно вцепившись в подлокотники кресла, следя за мотающимися в лихорадке темными стрелками приборов. Теперь многое, если не все, зависело от мастерства и расторопности машинной команды: прозевай они, пусти двигатели вразнос — и судно останется без хода, сделается беспомощной игрушкой свирепой стихии. Тогда не поможет даже «SOS» — сигнал бедствия, потому что никто не рискнет в такую лихомань подойти и взять на буксир гибнущее судно.
Прекрасно понимали это и в ходовой рубке «Новокуйбышевска». Потому то и дело запрашивал капитан Сорокин о температуре подшипников, просил быть внимательнее на манипуляторах. Опытный моряк знал и помнил, сколько бедолажных коробок и не в такую штормягу моталось по воле волн с заклиненными линиями валов.
Зато Алмазов по-прежнему был необычайно оживлен и даже пытался насвистывать какую-то бравурную мелодию, но строгий взгляд суеверного капитана останавливал его. Свистеть в ходовой рубке всегда считалось дурной приметой.
Тут же стоял, держась за тумбу локатора, Воротынцев. Расширенными глазами смотрел он, как беснуется за окнами рубки озверевший океан, губы помполита беззвучно шевелились.
Татьяна сначала тоже была ошеломлена. Палуба лазарета то уходила из-под ног, то под крутым углом вздыбливалась вверх. Невозможно было устоять, не ухватившись за что-либо руками. С каждым новым падением в бездну у нее мутилось сознание, горький комок подступал к гортани. Только напряженным усилием воли побарывала она тошноту.
Внезапно пришла мысль о том, что качка переколотит все склянки и ампулы, она суетливо пробралась по стенке к сейфам с медикаментами. Но флаконы и ампулы были уложены в картонные коробки, а шкафы сейфов разделены перегородками на отдельные небольшие карманы, так что медикаментам ничто не грозило. Тогда Татьяна стала заворачивать в вату ножницы, шпатели и другие металлические инструменты. Она понимала, что только какое-нибудь дело поможет ей держаться на ногах.
Потом Татьяна вспомнила, что обязательно надо посмотреть Лиду, которая уже двое суток не поднималась с койки, ничего не ела, лишь пила подкисленную клюквенным экстрактом воду.
Она собрала маленькую аптечку, взяла стетоскоп и тонометр, с трудом выбралась из лазарета в коридор. Каюта буфетчицы была неподалеку, но все же Татьяна успела больно шарахнуться о переборку и едва не упала, влетев в распахнувшуюся дверь.
Лида лежала вниз лицом на широкой, обнесенной высоким деревянным буртом кровати, отшторенный полог алькова был наполовину оборван, на полу валялось мокрое полотенце. Волосы буфетчицы сбились в неряшливый колтун, она глухо стонала в измятую подушку.
— Так нельзя, Лида, — садясь у нее в ногах, заговорила Татьяна. — Ты должна взять себя в руки, хотя бы ради маленького.
