— Ну, теперь он долго будет свою обмишулку помнить, — сказал шофер. — Завтра и на работу-то вряд ли выйдет.
— Пусть попробует не выйти, я еще добавлю…
Оказывается, как узнал Павел из рассказа Федора Васильевича и шофера, вместо того, чтобы отправить семенной горох в поле, в дымину пьяный Петр Хабус отправил его на мельницу для помола на фураж, а фуражный — в поле. Вспыливший Федор Васильевич, ни слова не говоря, так двинул родного брата в ухо, что тот полетел с ног и даже чуть ли не сознание на какое-то время потерял.
— Не стерпел, Павел, — словно бы оправдываясь, говорил Федор Васильевич. — Ладно бы чужой человек, а ведь он мне брат…
Павел не знал, что и сказать бригадиру: хвалить его за мордобой вроде бы не следовало, но и ругать тоже ведь было не за что. Он только и нашелся:
— Разбив дрянь, золота не выкуешь.
— Так-то оно так. Но ты бы и сам небось не стерпел.
— Как бы еще в суд тебя не потащил, — сказал шофер.
— Вряд ли храбрости наберется. Ему с судами дело иметь опасно: как бы самого не засудили. Кто-кто, а сам-то он больно хорошо знает, что нечист на руку. Еще когда я председателем был, снял его с этого хлебного места. Так нет, Трофим Матвеевич снова поставил… — Федор Васильевич сердито заплевал цигарку и повернулся к машине. — Поехали, Федор, и не будем время терять, — и повторил то, что перед ним сказал Гришка: — Золотое время.
А Павел Светлым оврагом зашагал вниз к Цивилю.
Река блестела под солнцем. Полая вода уже сошла, на обнажившихся и пока еще не заросших берегах виден всякий мусор, корни трав, ветки деревьев, а кое-где лежат и целые, вывороченные с корнем деревья. У самой воды пробиваются камыши, зеленеет ивняк.
Пo дальнему берегу Цивиля тянутся черемуховые заросли. Деревья еще голые, но самые верхушки черемух словно бы зеленоватым пухом покрылись. Скоро, теперь уж скоро зазеленеет, а потом и зацветет черемуха!
Должно быть, охотясь за мелкой рыбешкой, вынырнула щука и, пролетев добрый метр по воздуху, снова ушла в воду. Значит, уже можно рыбачить. Да пока, поди, еще не успела уйти и волжская рыба.
Натоптанной тропкой Павел вышел к лесопосадкам. Деревья, посаженные в прошлое воскресенье, пока приживаются вроде бы хорошо. Вот только бы их не подсушил жаркий май, который обещают синоптики.
Сразу же после обеда в райцентр за элитными семенами должны были идти две машины. Павел зашел домой, перекусил и к условленному часу был на месте.
Василий Иванович говорил только о культиваторах. Но когда Павел вошел на двор торгмаша и увидел там блестевшие краской и другие, самые разные машины — у него разбежались глаза, и дрогнуло сердце механизатора. Он купил и культиваторы, и запасные ножи к ним, два тяжелых катка и силосоуборочный комбайн… Радость его омрачил разве что счет, который выписала бухгалтерия: ни много ни мало семь тысяч! Как-то на это посмотрит скупой и учетистый Трофим Матвеевич…
Вернулись в Сявалкасы уже к вечеру, чуть не затемно.
От кузнеца, с которым разгружали привезенные с собой культиваторы (остальное пришлось оставить на потом) Павел узнал, что обещанные Василием Ивановичем тракторы уже пришли в колхоз и один уже начал работать.
— В какой бригаде? — спросил Павел.
— Санька забрал, надо думать, повел на свои поля. Он парень ушлый. Теперь вот раньше всех отсеется, а потом год этим будет хвастаться…
Шел домой Павел, когда в селе уже зажигали огни. Шел с радостным сознанием хорошо, с пользой прожитого дня. Он не знал ничего выше этого вот сознания своей нужности людям и считал, что только ради этого, во имя этого и стоило жить.
В темных сенях за что-то зацепился. Оказалось — невод. Снасть была связана из крученой конопляной нитки еще матерью. И хотя пролежала она без дела чуть не семь лет, хорошо сохранилась, даже палки, между которыми она натягивается, были целыми.
Павел вспомнил сверкнувшую на солнце щуку и решил попытать счастья. Он спустился огородом к Цивилю и на излучине, там, где река делает крутой поворот, полез в воду. Вода была ледяной, но постепенно он обтерпелся. Даже захотелось окунуться как следует. На берегу потом его опять охватил озноб, и он долго не мог попасть ногой в штанину, но когда оделся, почувствовал себя бодрым, и всю усталость как рукой сияло.
— Не проспать бы зорьку, — сам себе наказал Павел.
Побаиваясь, что в избе он спать будет слишком крепко, Павел постелил в сенях теплый тулуп, накрылся толстым ватным одеялом и с удовольствием вытянулся.
Правленческая техничка прибежала после обеда к Марье в библиотеку и еще от порога сказала:
— Он передал, что наряд остается без изменений, сам будет ночевать в Уштурах, а тебе велел снять деньги с книжки, и побольше.
«Побольше! — усмехнулась Марья, провожая взглядом побежавшую назад техничку. — Держи карман шире!.. Нет, никаких денег ты не получишь. А если сегодня не приедешь — что ж, очень даже хорошо. Мы сегодня же увидимся с Павлом. Сиди там, в своем Уштуре!..»
Марья закрыла на замок библиотеку и пошла домой. Только вошла в дом — заявилась кума Нина. С Ниной теперь, после смерти Виссара, они виделись редко. Вот и последний-то раз не неделю ли назад Дарья у нее была. Поговорили о том, о сем: редиску с морковью пора сеять, да и лук тоже, пожалуй, скоро сажать, огороды высохли… Но Марья чувствовала, что не только за этим пришла кума, и не ошиблась.
Уже собравшись уходить, Нина, вдруг перейдя зачем-то на шепот, будто их кто-то мог услышать, спросила:
— Ах, кума, кума… Оно, конечно, сплетни, не верю я им, а только…
— Что только? — нарочно громко, смело спросила Марья.
— Все болтают, что ты… ну что ты с Павлом…
Уставив свои немигающие синие глаза куда-то мимо Нины и сжав тонкие губы, Марья долго сидела молча, а потом все так же громко и смело сказала:
— Это правда.
— Кума! — ужаснулась Нина. — При живом-то муже! И как ты смела? Ведь он не пастух без роду и имени, а председатель.
И у Марьи словно что-то сорвалось внутри, и она горько и неутешно заплакала.
— Хоть министром будь — что из того, если он не мужчина…
Нина то ли в утешение Марьи, то ли в предостережение торопливо заговорила:
— Дуры же мы, бабы. Набитые дуры. На красоту бросаемся. Кого ты нашла? Да он, говорят, до утра засиживается с этой приезжей-то, кажется, Леной ее зовут. Образованную да и помоложе тебя нашел, а над тобой посмеялся и бросил. Они, кобели, когда своего захотят, из колодца без ведра воду достают, а побыла с ним — хвастаться начинают, другим рассказывать. И мой, покойник, тоже еще до свадьбы ко мне подступал, а поддалась бы я — уж точно бы не на мне, а на другой бы женился… Они, мужики, сами понимают: девичья чистота — самое богатое приданое…
А Марья слушала куму, и ей хотелось крикнуть: «Да что ты понимаешь в любви?!» Но она сдержалась.
Нина, должно быть, по-своему поняла молчание Марьи, поняла, что та раскаивается, и, уходя, пообещала:
— Как хочешь, кума, а я эти слухи, эти сплетни буду от тебя отводить.
После ухода Нины Марья не находила себе места, не знала, как бы убить время до вечера. Временами у нее вспыхивала злость — да что там злость, ненависть — к Лене, и она ругалась вслух:
— Ах ты чертова метиска! Ишь чего захотела…
Марья слышала, что отец у Лены был русским, и даже это в Лене теперь ей не нравилось. Ей хотелось вцепиться в ее светлые льняные волосы, хотелось расцарапать молодое красивое лицо.
— Ишь, чего захотела! — все больше и больше накаляла себя Марья.
А как только совсем стемнело, крадучись, огородами быстро пошла, почти побежала к Павлу.
Торопилась она напрасно: на сенной двери висел замок. Должно быть, Павел еще не вернулся с поля, сейчас такое время, что задерживаются допоздна. Марья темн же огородами вышла на дорогу и потихоньку побрела в сторону Салуки. Через какое-то время из лесу вышла машина — это Марья узнала по далеко светившимся в темноте фарам.
«Не на той ли машине и едет Павел?» Марья сошла с дороги, чувствуя, как ее ноги в остроносых туфлях на узком каблуке засасывает еще не успевшая окончательно просохнуть земля. Вместе с шумом мотора до слуха Марьи донеслась веселая свадебная песня, слышно было, как кто-то, как на барабане, отбивал такт по верху кабины.
Ах, какой красавец зятюшка наш:
Он и строен, как пень,
Голова, как кочан,
Руки-ноги колесом…
Балуется молодежь. Может, кто услышит, подумает: уж и не в самом ли деле свадьба в Сявалкасах, уж не увозят ли кого из сявалкасинских девчонок?! Может, даже не только так подумают, но и выйдут на улицу поглядеть. А этого веселым песельникам только и надо.
Уже и проехала машина, только красный огонек помаргивает в темноте, уже и песня едва слышна, так что и слов не разобрать, а Марья все стоит в иоле, на обочине дороги. Гаснут огни в домах, село погружается в сон. Лишь на западе, далеко за лесами, время от времени вспыхивают тихие зарницы, на мгновение освещая все вокруг белым призрачным светом.
