— Я экономист, — сказал корреспондент, — и с этой точки зрения берусь защищать вас от вас самого. Передо мной цифры: рост посевов льна увеличился. Урожайность зерновых…
Павел, горожанин, плохо слушал. Но он с интересом рассматривал Чардынина. Тому теперь едва ли было пятьдесят лет, волосы, наполовину седые, не старили его. Издали он казался просто очень светлым блондином. В нем были увлеченность и напористость, то, что называется «пробивной силой», и, мысленно сбрасывая с него десяток лет, Павел без труда представил, каким нетерпеливым ворвался он в тот город, где работал и до войны.
Город освободили восьмого, а девятого Чардынин на «газике», в генеральской шинели вновь проехал по улицам, где сам строил здания, а потом взрывал их, отступая (отбыли последним составом, даже погудели немцам из горького озорства!). Он перешел площадь, поднялся по лестнице единственного дома, постоял у дверей, слушая.
— С этого дня, товарищи, — говорил кто-то, — мы снова должны работать, как до войны…
— Нет, — громко перебил Чардынин, входя. — Неверно. Во много раз лучше, чем до войны, потому что город разорен и надо начинать все сначала.
— Иван Денисович!
Его узнали, к нему кинулись. Какая-то женщина, плача, целовала его: вернулся секретарь обкома, тот самый, что работал до войны, и это было порукой, что жизнь действительно повернула на прежнее!
К нему подходили, и торопливо, словно отчитываясь, рассказывали, как жили при немцах и в чем были виноваты, а в чем виноваты не были. Он не очень-то слушал.
— Сейчас одинаково надо работать всем вместе, восстанавливать город. Все мы пережили много. Но я могу вам честно смотреть в глаза; если вы мне тоже, ну и хорошо.
— Иван Денисович, а ведь ваш дом сгорел. Идите пока к нам.
— Или к нам!
Он стоял и записывал адреса. Потом прошел по своему обкому — пустым комнатам с треснувшей штукатуркой, без единого стула: как же тут начинать работать?
Первый приказ писали от руки, повесили у дверей: «Граждане города! При отступлении наших войск, чтоб не досталось немецким оккупантам, вы спасали и прятали мебель из советских учреждений, за что вам объявляется благодарность. Теперь мы просим возвратить спасенную мебель в организованном порядке, с получением соответствующих документов».
Через день-два по улицам шествовали стулья, ехали канцелярские шкафы. Несколько счетоводов выдавали квитанции на осьмушках бумаги (только что купленной по случаю у частника), прихлопывая их крепкой, твердой, нерушимой советской печатью. И люди, отходя, словно в блаженном забытьи водили пальцами по лиловому оттиску с серпом и молотом…
— Ну, — сказал Чардынин Павлу, проглядывая его документы, — а вы как к нам попали? Конечно, тоже не знали, что придется ехать именно в деревню?
Он откровенно хохотал, потому что только что рассказывал корреспонденту, как ему пришлось пропустить недавно целую кучу таких «добровольцев». Спохватившись, они уныло твердили, что если и готовы «идти в низы», то только по специальности или в крайнем случае в отделы пропаганды и агитации райкомов.
— Хороши агитаторы!
— Ну и как же поступили с ними вы? — поинтересовался корреспондент.
— Отпустил на все четыре стороны. То-то рады были!
На мгновенье, какой-то боковой мыслью, Павел подумал, что и его могли бы так же отпустить на все четыре стороны. Но тотчас почувствовал, что отводит взгляд в сторону, словно Чардынин именно о нем и говорил. Он испугался, что покажется смешным или немощным этому человеку, который все больше нравился ему и своей резкостью и громким смехом, тем, что не боится быть таким, каков он есть, — не частый дар в людях!
— Не буду врать, будто я ехал сюда с восторгом, — с усилием сказал Павел. — Я работал в институте, готовил диссертацию. Конечно, мне будет очень трудно после Москвы. И, честное слово, в моих глазах даже ваш областной город уже глубокая провинция!
Корреспондент, сам приезжий, в модной тогда тужурке на «молниях», поспешил сардонически ухмыльнуться, предваряя реакцию Чардынина. Но тот, не торопясь с ответом, разглядывал Павла.
— Что ж, я с вами согласен: нелегко менять жизнь, — без всякой язвительности произнес он. — Но ведь мы все вышли из народа не только в песне — на самом деле, и от нас сейчас требуют, чтобы мы помогли ему. Визжать было бы неправильно. Мы с трудом ломали у себя канцелярские методы, а главное — меняли отношение к председателю колхоза. Была эта работа такая тяжкая, никто доброго слова не говорил, все только попрекали. А теперь фигура председателя засверкала. Когда мы послали в деревню сразу пятьдесят «китов» и поехали такие лица, как председатель горсовета или заместитель председателя облисполкома, то и другие призадумались. Даже некоторые из тех, которых не послали, обиделись; решили: раз не посылают, значит они вроде люди третьего сорта. А когда только начали эту кампанию, то просто считали, что Чардынин — сукин сын.
Продолжая внимательно оглядывать Павла, он вдруг сказал:
— Впрочем, мы вас и не пошлем в колхоз. Говорите, писали диссертацию? Тема?
— Наглядная агитация, ее методы и цели, — опуская глаза, отозвался Павел.
И опять корреспондент и Чардынин отнеслись к его словам по-разному: корреспондент на этот раз слушал серьезно, даже с дозой почтения, а Чардынин теперь-то и усмехнулся.
— Значит, у вас будет случай заняться всем этим на практике, — сказал он. — Поедете редактором районной газеты.
Заряда бодрости, который получил Павел Теплов от Чардынина, хватило ненадолго. Приехав к вечеру в Сердоболь и остановившись пока в Доме колхозника, на следующий день он отправился в Сердобольский райком. Сыпал дождик, мелкий, как соль из солонки, и такой густой, что сквозь него было трудно что-либо разглядеть в десяти шагах.
В райкомовском зале шло какое-то совещание, и Павел, еще ни с кем не повидавшись, беспрепятственно проник на него. Люди сидели тесно, в верхней одежде, от их грубошерстных курток пахло сыростью; в зале было одновременно и душно и холодно. Это были те самые председатели колхозов, которые, по словам Чардынина, «засверкали», но вид у всех был скорее раздраженный. Павел, попав к середине, сразу окунулся в бурный и не совсем понятный водоворот страстей. Прислушиваясь, он начал разглядывать тех, кто сидел на возвышении. У одного было сухое лицо, обтянутое сероватой кожей. Стуча кулаком по столу, он вяло вскидывал руку, словно по обязанности. Занимая председательское место, он, однако, не был душой и главным нервом собрания, и Павел некоторое время раздумывал: кто же по-настоящему верховодит здесь? Возле председателя сидела женщина лет тридцати, которая тоже охотно вмешивалась, прерывая и коря выступавших, но голос у нее был мягкий, резкие слова звучали недостаточно громко, и, кажется, на нее тоже не особенно обращали внимание. Она сидела, по-домашнему закутавшись в пуховый платок, ее гладкие волосы, разделенные опрятным пробором, вызывали представление скорее о чаепитии за семейным столом, чем о заседаниях в стенах райкома.
— Не берет льнотеребилка, — сказал один из председателей на трибуне, похожей на профессорскую кафедру. Он стоял лицом не к залу и не к президиуму, а полуотвернувшись, уставясь глазами в стену.
— А вы назначьте дополнительную оплату.
— Так все равно же не пойдет. Погода сырая.
— Это не ваше дело. Вы дайте за гектар пятьдесят рублей и теребильщику и трактористу. Сотню потеряете, тысячи спасете.
— Нет, Семен Васильевич, я вас поправлю; колхозники сами отставили теребилку: не идет, только портит. Будет она мять и топтать — колхозники и меня с поля погонят.
— Ах, погонят? Такая у вас дисциплина и организация?! Да вы что, умнее райкома хотите быть?
Председатель колхоза, еще молодой парень, похожий на медведя средней величины, начав говорить с искренним желанием разъяснить, вдруг секунду недоуменно смотрел на оборвавшего его, потом махнул рукой и боком, косолапо стал сходить с трибуны.
— Подождите. Вы почему выезжали в субботу из колхоза в Сердоболь?
— Потому что в баню надо было сходить.
— В баню! — женщина в пуховом платке с горестным возмущением всплеснула руками. — Ведь было же решение никуда не отлучаться, пока такое положение в колхозах.
— Я не прокаженный.
— Не советовал бы вам грубить, — зловеще прошипел председательствующий. — Сколько у вас вытереблено за пятидневку? А еще разговариваете!
— Хуже других не будем: и картошку убрали и лен соберем, — насупясь, отозвался председатель колхоза.
— Срок? — внезапно громко спросило от дверей какое-то новое лицо, энергично, размашисто проходя через весь зал и пружинисто вспрыгивая на возвышение президиума.
Председатель колхоза, быстро повернувшись к нему, назвал число. И, уже не задерживаясь, стал сходить по ступенькам.
