Тогда к трибуне вышел доктор Шлендер.
— Маленькая справка, — сказал он. — Все, о чем говорил сейчас Шувалов, чистая правда. Хочу лишь уточнить. Шестнадцатого июня этого года товарищ Самохин проиграл Демину три тысячи двести восемьдесят рублей. Вместе со старым долгом это составляет… это составляет пять тысяч сто десять рублей с копейками. Копейки, я думаю, Демин ему скостил.
— Доказательства! — закричал следователь. Он был взъерошен, расстроен, взбешен всем этим беспорядком и бестолковщиной и даже на Шлендера, которого хорошо знал, чуть не затопал ногами. — Нужны доказательства! — Он обернулся к Самохину, что-то хотел спросить у него, но, должно быть, по виду Самохина понял, что спрашивать не стоит.
— Доказательства? — переспросил Шлендер. — Одну минутку. Товарищ Самохин, мне надо приводить доказательства?
— Нет, — сказал Самохин. — Не надо…
И тут же вскочил:
— Да, я проиграл Демину! Я не хотел об этом говорить. Вы понимаете почему. Это отрицательный поступок с моей стороны. Но, честное слово, это не имеет никакого отношения к делу, к следствию, потому что карты картами, а дело есть дело! Демин! Скажи, Демин, разве это имеет какое-нибудь отношение?! Почему молчишь?
— Ой, ну комедия же! — крикнул кто-то.
— Конечно, не имеет, — сказал Демин. — Чего тут о деньгах разговаривать? Я согласен подождать долг.
— А за что ты такой добрый стал? — громко спросил Княжанский.
— Товарищи! — сказал начальник милиции. — Я считаю, что собрание надо прекратить. Мы узнали некоторые подробности, и они требуют, чтобы дело Русанова было возвращено на доследование.
— Дело Демина!
— Подождите!
— Э, нет! — снова громко сказал Княжанский. — Мы не подождем. Нам юридические тонкости не все известны, но мы хорошо понимаем, что расследовать и доследовать надо не дело Русанова, а дело Самохина и Демина!
— Тихо!
Горышев властно вышел на середину сцены.
— Вы чепуху городите, Княжанский! Автоинспектор Самохин, как стало известно, занимался некрасивыми делами. Но пока мы знаем только это. Понимаете? И это не мешает Русанову оказаться виновным. Хотя теперь нам придется более внимательно подойти ко всему, что стало известно следствию.
— Давно бы так!
Геннадий не стал дожидаться конца собрания и незаметно протиснулся к выходу. Маша стояла в фойе.
— Вот видишь…
— Тихо, — сказал он. — Молчок. Идем.
— Куда?
— Куд-куда… Вот глупая. Домой, конечно!
1966–1976
…Отец и дочь, насквозь промокшие под дождем, смело ступали по лужам, по раскисшей дороге, отважно месили грязь, карабкаясь по косогору, по скользкой, жирной глине, а вокруг было темно, опускался вечер, сырая дымная гарь, стекавшая от завода, сделалась густой и смрадной.
— Прогулочка! — ворчал Гусев, с трудом вытаскивая ноги из трясины. — Убьет меня Наташа. Туфли только вчера куплены. Итальянские, как-никак.
— Папка, милый, ну скорей же! Плюнь ты на свои туфли. Вдруг он ее уже кому-нибудь отдал?
— Не говори глупости! Раз объявление дал, значит будет ждать.
— Мало ли что… Ой, да мы с тобой по колено в грязи, в таком виде и заходить стыдно.
— Не в гости идем. Можешь на крыльце подождать, если ты такая стеснительная…
Дом, как и все на этой улице, был деревянный. Они поднялись на крыльцо. В свете фонаря Гусев разглядел приколоченную фанерку с надписью: «Входите, не заперто». Он открыл дверь. Хозяин сидел в кресле, укрыв ноги пледом.
— Вы товарищ Липягин? — спросил Гусев.
— Я Липягин. Простите, что не встречаю. Приболел… Вы насчет собаки?
— Да, по объявлению.
В тот же миг на его голос из соседней комнаты выкатилось нечто лохматое, визжащее, обалдевшее от радости, обессилевшее от горя, кинулось на Гусева, едва не сбив с ног, уткнулось в колени и затихло. Ольга схватила собаку и заревела.
— Перестань, — сказал Гусев. — Ну что ты, в самом деле… Успокойся.
— Все, больше не буду… Смотри, как дрожит! Далеко вы ее нашли?
Оля все еще шмыгала носом.
— А я сперва хотел приметы у вас спросить для проверки, — улыбнулся Липягин. — Какие уж тут приметы… На пристани я ее нашел. Третьего дня с ребятами рыбу ловил, вижу — собака. Тыкается во все стороны, скулит. Поманил ее — пошла без разговоров.
— Дуреха, — вздохнула Оля. — Она за кем угодно побежит. Вот и добегалась.
— Не знаю, как вас и благодарить… Может, подскажете… — Гусев запнулся, чувствуя, что начинает говорить глупости — никогда в жизни не получались у него такие простыв житейские дела. — В подобных случаях положено вознаграждение… Или еще как-нибудь… — Он совсем запутался. — Не знаю, в общем. Может…
— Бутылку? — подсказал Липягин. — Слышишь, дочка, — он обернулся к Оле, — твой отец за собаку рассчитаться решил… Не стыдно?
— Стыдно. А что делать? Среда заела. Вдруг, думаю, человек обидится. Скажет — ну и скряга!
— Не обидится… Вы лучше посмотрите, на кого вы похожи. Как курортники, ей-богу. Сапог у вас, что ли, нет?
— Мы на машине, — сказала Оля, виновато оглядывая затоптанный пол. — Не смогли проехать, дорогу перекопали… Я сейчас подотру, можно? Где у вас тряпка?
— Подотри, — согласился Липягин. — Тряпка в прихожей.
— Только поскорей, Оля, — заторопил ее Гусев. — Надо успеть, пока дождь перестал.
— Куда же вы в таком виде? — сказал хозяин. — Обсохните сперва.
— Ничего, мы люди привычные. Да и затруднять вас…
— Какие церемонии! Затруднять… Я чайник поставлю, а вы пока разуйтесь, мы обувь посушим. Могли бы, кстати, босиком пробежаться, раз такое дело. Я бы с удовольствием босиком побегал, только вот… нечем. — Он скинул одеяло, оперся о спинку кресла и пересел на диван, ближе к столу. Одной ноги у него не было.
— Вы не беспокойтесь, — растерянно сказал Гусев. — Давайте я сам, если что…
— Ничего, мы тоже люди привычные. Все под руками. Плитка, чайник, заварка. Сейчас соорудим чаепитие с вареньем, мне тут ребята на днях целую банку принесли. — Он посмотрел на Гусева. — Вы, наверное, удивлены — как это он, мол, на пристань в таком виде добрался? На коляске. Да и с протезом немного… шкандыбаю. — Он поморщился: слово ему, видно, самому не понравилось. — Передвигаюсь, в общем. Сейчас слегка прихватило, протез не могу надеть, по ничего, отойдет.
— Авария? — спросил Гусев.
— Авария. Давно уже… Ну-ка, Оля, доставай варенье, будешь хозяйничать. Вон в том ящике, справа. А я пока делом займусь.
Липягин стал заваривать чай. Гусев подумал, что спрашивать, должно быть, не стоило — мало ли какие у человека обстоятельства. С другой стороны — вполне естественно было спросить.
Он огляделся. Комната была похожа на мастерскую. В углу стоял верстак с набором инструментов, судя по всему, для мелких работ по дереву; на большом столе в беспорядке громоздились книги, рядом стоял переплетный пресс. Подрабатывает, решил Гусев. В артели, наверное. На пенсию не очень развернешься. Сколько ему, интересно, лет? На вид — много за тридцать. Выглядит хорошо, бледный, правда, дома чаще сидеть приходится. Как он тут один со всем управляется? Или — не один? Спросить — опять что-нибудь не так скажешь.
— Прошу к столу, — пригласил Липягин. — Все честь по чести. Колбаса. Настоящий сервелат. Где достал — не скажу. Хлеб вчерашний, сегодня еще не приносили. Рюмочку хотите? — Он посмотрел на Гусева. — Для профилактики? Чтобы не чихать.
— Я за рулем.
— Понятно. Святое дело.
— А ты говорил — не в гости идем, — сказала Оля, разливая чай. — Выходит, в гости попали. Напросились. Мало того, что полы изгваздали, так еще и сервелат едим, неизвестно где купленный, варенье едим, неизвестно кем принесенное. Хорошо хоть ты от рюмки отказался, воспитанность проявил.
— Что-то ты больно быстро освоилась, — нахмурился Гусев. — Не слишком ли?
— Это я от переживаний. Все, папа. Больше ни одного постороннего слова, только о еде. Варенье — прекрасное! Кто вам его, если не секрет… Ой, простите! Как вас зовут?
— Действительно, — спохватился Гусев. — А то как-то… Меня зовут Владимир Васильевич.
— А меня Иван Алексеевич, — улыбнулся Липягин. — Что бы мы без тебя, Оля, делали?
— Отец не ценит…
Они пили чай, говорили о погоде: лето выдалось дождливое, о том, что грибов уродилось — уйма, а ягод почти нет, о рыбалке — Липягин оказался заядлым рыбаком; и Гусев, который терпеть не мог ходить в гости, говорить о пустяках, о вещах, ему не интересных — на кой черт ему эти грибы, ягоды, рыбалка, — чувствовал себя неожиданно уютно в этой тесной комнате, слушал, как барабанит за окном дождь, и ему было непривычно, странно ощущать себя без дела и не тяготиться бездельем. Устал, должно быть, подумал он. Или, может, старею…
