— Если ты признаешь её права, то зачем же ходишь на свидания с другой женщиной? — спросила Валентина более надменно, чем зло, задетая за живое.
Она совсем забыла, что до сближения с Андреем ничего не искала, кроме его любви. Теперь он нужен был ей весь, безраздельно. Задерживаясь в больнице после работы, она занималась для виду чтением книг в комнате отдыха — ждала условного звонка. Но так она волновалась, сгорая в ожидании, что и больные и обслуживающий персонал старались не смотреть на неё, а если кто взглядывал, то не вдруг отводил глаза: такой свет чувства пронизывал всё её лицо. Иногда это лицо, после долгого ожидания, хмурилось, бледнело, гневное страдание сказывалось на нём невольно сообщаясь сочувствием тому, кто наблюдал за его выражением.
— Ты пойми, как унизительно для меня жить так! — страстно говорила она Андрею, сидя возле него в лесном шалаше под навесом еловых ветвей. — То дождь, то тебе некогда, то семья тебя задерживает, а я всё одна и одна. Вот сегодня выходной. Я всё утро промоталась в больнице, потом няня Максимовна мне говорит, грубо так: «Идите уж домой — не майтесь. Ежели позвонит, я приду скажу». — Голос Валентины задрожал. — Ведь эта женщина осуждала меня, а даже и ей жалко меня стало!
— Не торопи меня... — сказал Андрей.
Валентина вдруг рассмеялась тем светлым смехом, каким смеялась она только в лучшие свои минуты.
— Хорошо, не буду торопить, пусть тебя зима поторопит. Не поджидать же мне тебя в двухметровом снегу!
Рано утром Маринка нечаянно звякнула решёткой своей кровати. Проснувшись от этого звука, Анна, ещё полусонная, увидела, как деловито выбиралась её дочь из кроватки, придерживая мешавшую ей рубашонку. В полутьме Маринка казалась особенно маленькой в своей длинной рубашонке, с растрёпанными белыми вихрами.
Она подошла к постели матери, постояла в нерешительности, потом осторожно приподняла край одеяла и смешно, как котёнок, полезла под него. Она сначала пригрела бочок, затем повернулась и обвила ручонкой шею Анны. Анна всё молчала, только губы её, не видимые Маринке, морщились в улыбке.
— А меня никто не любит, — как будто ни к кому не обращаясь, тихонько сказала Маринка.
Анна опять промолчала.
— А кушать мне не дают, — пропела Маринка уже громче и, отодвигаясь на подушке, засматривая в лицо матери, добавила: — Мы вчера не ужинали, наверно.
— А что, — смеясь, спросила Анна, — вы уже кушать захотели?
— Я не помню, когда мы ужинали...
— Понятно. Ты, правда, что-то похудела и горячая... Почему ты такая горячая? Наверно, опять босиком бегала? А доктор что сказал?
— Он сказал, чтобы я показала ему язык. Я показала. Это можно, раз он сам попросил.
— Ах ты, дипломат! — сказала Анна укоризненно и тут же вспомнила слова Ветлугина и то, что Маринка уже перестала мучить её разговорами об отце.
Она как будто поняла что-то и даже стесняется шалить, когда они изредка собираются в комнате все трое. Подумав об этом, Анна впервые почувствовала тягостное недоумение от того, что Андрей ещё медлил с уходом. В самом деле, почему он медлит, когда всё уже решено?
В конторе Анну ожидала обычная деловая горячка — разговоры по телефону, срочные бумаги, посетители сразу обрушились на неё и овладели ею. И она расцвела, разговаривая, распоряжаясь, всё и всех подгоняя. Это она, Анна, давала общий тон работе, зная силу и слабость каждого отдельного участка, и сегодня этот тон поднялся на небывалую высоту.
«Да, я, кажется, удержалась, — сказала она себе, когда выдалась свободная минутка. — Вот моя рука на телефоне, какая хорошая, сильная рука! Вот радиограммы об отпуске дополнительных средств, о представлении смет и проектов на Долгую гору. Как много денег получим мы теперь — и как быстро! Прежде всего нужно распорядиться об отправке полутора тысяч рабочих на Звёздный. Какая же я умница, если мне дано решить и этот вопрос и участь этих людей! За ними потянутся семьи. Целый городок опять строить надо. Нет, всё-таки счастливая ты, Анна Лаврентьева! И дети у тебя будут такие же. Милые мои ребятишки! — и она рассмеялась. — Вот как нахваливает себя солидный директор!»
Анна подняла смеющиеся глаза на вновь вошедших людей, и даже то, что среди них был Андрей Подосёнов, не омрачило её настроения: что же, теперь и он должен чувствовать себя счастливым! Эти люди внесли в кабинет ещё большее оживление, особенно когда новый управляющий нового «Звёздного» прииска сразу поставил вопрос об организации яслей.
— Позвольте, — весело запротестовала Анна. — В первую очередь надо отправить рабочих, а семьи потом. Мы же не можем охватить всё сразу!
— И, тем не менее, придётся охватить, — сказал Уваров. — Горняк пошёл особенный, товарищ директор. Раньше в первую очередь отправлялся на новые прииски спирт, а теперь... — Уваров замялся и, смеясь, закончил: — А теперь и спирт и детские соски.
— Много женщин? — спросила Анна.
— Все механизмы будут обслуживаться женщинами. Это даст около пятисот рабочих дополнительно.
— Ну, что же, чудесно! — сказала Анна, легко вздохнув. — Начнём на новом месте, с благословения Уварова, сразу по-настоящему, с яслями и ребятишками. — Она повернулась к Андрею и, спокойно глянув в его растерянно вспыхнувшие глаза, проговорила с улыбкой: — Вы с Чулковым теперь герои дня. Придётся вам по литровке поставить, что ли... вот сообщение из главка о денежных премиях. Вот об отпуске средств на дополнительную разведку, на подготовительные работы. В конце ноября мы уже начнём разработку россыпи на Звёздном, а с нового года примемся за Долгую гору. Развернём рудничное строительство, тогда с нас могарычи! — И, довольная тем, что овладела своими чувствами, Анна опустила глаза к планам и картам разложенным перед нею.
«Да, мои разведчики сейчас герои дня; — думал Андрей, выходя вслед за Уваровым из кабинета Анны. — Но она-то как держится!.. Ведь не может того быть, чтобы она совсем... успокоилась. А вот улыбается... шутит».
— Теперь-то мы выберемся из тупика, — весело заговорил Уваров, уже на улице оборачиваясь к Андрею. — И впредь доводить разведки до такой крайности не позволим.
— Посмотрим, товарищ секретарь парткома.
— Можете не сомневаться, товарищ разведчик! Научены горьким опытом. В тресте этот горький опыт тоже будет учтён. — Уваров покосился на Андрея, подравниваясь к нему на ходу, и спросил с доброй насмешкой: — Ты что же невесёлый такой? Ты же теперь ещё и герой романа!..
— Нашёл чем шутить! — горько упрекнул Андрей.
Уваров нахмурился.
— Это ведь ты шутишь-то, а не я.
— Я не шучу, — заволновался Андрей. — Я к этим вещам всегда, с самой юности, относился серьёзно. Бить меня сейчас ещё — просто жестоко.
— А мы и не бьём, — сказал Уваров, настораживаясь. — Хотя за Анну Лаврентьеву следовало бы.
— Ну, что ж, поставьте вопрос на бюро! — огрызнулся Андрей.
— А ты как думаешь! — сказал Уваров сдержанно, но заметно меняясь в лице. — Семья — это дело общественное. Разумеется, любить мы не запрещаем. Не можем же мы вынести постановление: люби жену свою. А без любви ты ей не нужен: не такой она человек.
— Да, она не такая! — невольно с гордостью вырвалось у Андрея.
Уваров зорко посмотрел на него.
— Небось, плохим её не вспомнишь. Эх ты, дурной! А еще говоришь: «На бюро!» Сам ты себя на всю жизнь наказал.
Андрей промолчал, но углы его губ жалостно опустились.
«Ишь ты, какой тонкокорый стал: где ни затронь — все пищит, — подумал Уваров. — Понятно: Анна-то теперь — ох, как высоко над тобой!»
С этой радующей его мыслью об Анне Уваров распрощался с Андреем и направился в партком.
— Дяденька Уваров, иди к нам печёные картошки ись! — кричали ему мальчишки, пристроившиеся у костра, дымившего над серыми отвалами промытой породы. — У нас тут складчина по пять штук!
«Картошки как яблоки считают, — думал Уваров. — А на будущий год уродится у нас этого добра вволю. Как-то мы сами будем к тому времени?»
Сначала ему представилось, что Андрей всё-таки соберётся и переедет к Валентине или она к нему, а Анна выпросит перевод в другое место. Но такая комбинация с отъездом Анны показалась ему немыслимой. Он до сих пор ещё надеялся, что дело устроиться как-то иначе, по-хорошему.
* * *
Андрей посторонился, пропуская двух девчонок, которые несли большое ведро воды, расплескивая её на свои босые красные ноги и со смехом подбирая подолы платьев. Он в задумчивости, а они, занятые своей ношей и озорством, едва не столкнулись.
«Должно быть, сестрёнки», — подумал он останавливаясь и глядя, как они подходили к сенцам маленького барачка по чисто разметенной перед ним дорожке.
Ещё какая-то девочка постарше, вывернулась подле самых сеней, повязанная подмышки бумажным платком, и принялась возиться у окна: подтыкала мох, заклеивала стекло. У соседнего барака кто-то уже бросал между делом землю на завалину, лопата торчала в ожидании, воткнутая над ямой.
