Теперь Маринка уже не вырывалась, а плакала, вся распустившись, потная от слабости и усталости. Андрей молча прижимал её к себе, гладил её босые ножки. Ему сразу стали понятны и обморок Анны в клубе и многое, многое другое... Он совсем забыл о назначенном свидании с Валентиной, а когда вспомнил, то оно показалось ему немыслимым: разве мог он оставить сейчас Маринку снова одну?
Птица вдруг ударилась о стекло. Потом другая.
— Кто это, папа?! — крикнула Маринка.
— Какая же трусиха ты стала! — сказал Андрей; глаза его смотрели на окно с напряженным суровым вниманием. — Это птицы улетают на юг. Они летят сейчас днём и ночью. Их так много... Свет из окна ослепил их, и они налетели на стёкла.
— Они разбились? — всхлипывая, осипшим голосом спросила Маринка.
— Не знаю.
— Иди, посмотри.
Андрей послушно пошёл и вернулся почти бегом.
— Там никого нет, а высоко-высоко летят журавли.
Когда Маринка уснула, еще всхлипывая и вздыхая во сне, Андрей отошёл от её кроватки и стал ходить по комнатам.
Он передумал всё и, хорошо зная характер Анны, решил, что она умолчала о своей беременности из гордости. Она не хотела связывать, понуждать его, раз уже не было между ними любви и дружбы... Но разве она разлюбила его? Андрей бесконечно вспоминал её слова, сказанные в клубе Ветлугину, всё выражение её лица при этом — выражение счастливой матери: «Для меня лучше то, что есть ребёнок». Конечно, не об одной Маринке думала она тогда. Значит, она ещё любит его: какая женщина может так уверенно носить ребёнка от нелюбимого, покинувшего её человека?
«Она простит меня! — неожиданно радостно подумал Андрей (до сих пор он об этом не смел и подумать). — Она должна простить. Я сделаю всё, чтобы она забыла... чтобы она была счастлива».
До сих пор он жалел её, теперь он весь был проникнут преклонением перед нею и вместе с тем острым состраданием.
Он ходил из угла в угол по своему кабинету, курил, выбегал на крыльцо, прислушиваясь к шагам прохожих. Он ждал Анну. Но она не приходила, и Андрей снова шагал по комнате, курил, думал и, промучавшись почти до утра, не дождался — уснул на диване, усталый, но впервые почти успокоенный.
Когда он проснулся, то не нашёл Анны дома: работа в эти дни заменила ей всё, и она отказала себе в отдыхе. Мысль о том, что ему придётся ждать разговора с ней до вечера, испугала Андрея, и он сразу кинулся в контору. Но время было рабочее, и в кабинете Анны теснился народ. Поговорить было невозможно и всё-таки, сознавая это, Андрей вошёл к ней.
Накануне он почти уверился в том, что она не оттолкнёт его. Но эта уверенность покинула его, едва он переступил порог, за которым находилась Анна. Он боялся взглянуть на неё, но взглянул и не поверил себе: кого же он жалел, кому сострадал! Перед ним сидела женщина с таким светлым и строгим лицом, с таким ярким блеском в глазах, что он растерялся. Движения её были полны женственно-сдержанной простоты и в то же время поражали энергией. И все, с кем она разговаривала, казалось, хорошели и молодели, как бы облучённые этой её душевной энергией. Минут пять Андрей наблюдал и вышел, как прибитый, прежде чем она успела обратиться к нему, с трудом соображая, куда ему итти и что делать. Жалеть Анну, такую, он уже не мог, но и... радоваться тому, что она не нуждалась в его жалости, он тоже не мог. Предоставленная ему нравственная свобода испугала и принизила его. Он посидел у себя в кабинете и снова вернулся к Анне. У неё были уже другие люди, но и на них она действовала так же неотразимо.
Старый брюзга — инженер с рудника — докладывает о бурении «десятины». Анна откликается, внимательно глядя на него. Она делает быстрое движение рукой, повторяя цифру процента, она улыбается одобрительно, и старый инженер как-то весь выпрямляется, расцветает. Они прощаются, как два заговорщика, и Андрею завидно, что это не с ним так говорила Анна.
Молодой голенастый практикант из горного техникума подходит к её столу. Анна посылает его на какой-то трудный участок и говорит ему прямо:
— Работа там предстоит тяжёлая, не осрамитесь.
В радостном смущении парень неловко отвечает:
— Как-нибудь, потихоньку...
Все смеются, улыбается и Анна, взгляд её становится матерински мягким, лучистым, и опять Андрею завидно, что этот взгляд не для него.
— Нет, уж лучше не «потихоньку», а так, как мы с вами уговорились: по-настоящему! — говорит Анна, превращая неловкость в шутку.
* * *
Андрей застал её, наконец, одну поздно вечером. Она сидела за столом, освещенным настольной лампой, торопливо записывала что-то в блокнот. Она уже «выдохлась» за день, энергия её была израсходована, но и такая, усталая она была прекрасна.
— Сейчас, — кинула она Андрею.
Он взял стул, но не сел, а, опираясь на его спинку, пытливым взглядом всмотрелся в лицо Анны.
— Ну — спросила она, — что скажешь, Андрей Никитич?
Он молчал. Он увидел, как тяжело дышала она, увидел коричневые пятнышки, которые снова, как когда-то, оттенили её припухшие губы, увидел всё её похудевшее лицо и цветущее полнотой тело.
— Анна... Значит, это правда, Анна? — спросил он робко. — Почему ты мне не сказала об этом... о себе?
Ресницы Анны опустились. Конечно, он честный человек, сознание долга привело его теперь к ней. Но разве она могла принять его, пришедшего только по велению отцовского долга? Жестокая борьба чувств прошла по её лицу лёгкой судорогой, но она сделала над собой усилие, и взгляд её ничего не выдал Андрею: ни упрёка, ни злобы не заметил он в её глазах.
— Почему я не сказала? А что бы это могло изменить? — так же, как он, тихо, но спокойно спросила Анна. — Чтобы ты остался, а потом вечно сожалел об этом? Это была бы такая напрасная жертва!
Она метнулась от него, подобно магнитной стрелке при внезапном приближении железа, а подойти так, чтобы притянуть её совсем к себе, у Андрея вдруг нехватило решимости: нестерпимый стыд овладел им.
— Как ты можешь так... так спокойно говорить об этом? — произнёс он.
Анна закусила губу; слова его возмутили её. Она подняла голову, вызывающе улыбнулась ему в лицо и сказала звонким, неестественно высоким голосом:
— Видишь ли... мне кажется, волнение может повредить нашему... моему будущему ребёнку.
Стаи уток днём и ночью тянулись с севера. Летели, оглашая зовущими криками тусклое небо над пустеющей тайгой, над чёрными горами, над белесыми озёрами. Выходя поздно вечером на крыльцо конторы, или из парткома, или стоя на шахтовом копре, Анна по-особенному вслушивалась в шум птичьих перелётов. Сколько грустных дум улетело за этими птичьими стаями, а грусти не поубавилось, только мягче стала она.
— Летите, милые, до свиданья! — говорила Анна, поднимая лицо к ночному небу, затянутому осенним туманом.
Иногда свист быстро махавших крыльев раздавался совсем рядом, и тогда в молочной мути мелькали бесформенные тени и резал уши громкий, гортанный, скрипучий крик — неслись тяжёлые гагары и нырки-поганки, тянули на привал, на ближний разлив воды.
— До весны! — говорила им вслед Анна. — До свиданья, милые поганки, вы улетаете парами и возвращаетесь вместе. Как трудно вам лететь с вашими короткими крыльями в плотных пуховых шубках! Может быть, эта трудность делает вас неразлучными и в перелётах.
* * *
Холодная мгла оседала на землю. Анна, зябко поеживаясь, шла рядом с Ветлугиным. Они возвращались с рудника, куда их вызывали посмотреть, как «стронулся» и начал спускаться вместе со всей отбитой породой метровый целик, оставленный для опыта в камере, отрабатываемой по проекту Анны. Ветлугин был вызван немного позднее, и настроение его не улучшилось при виде стены-целика, прямо оторванной от кровли нажимов опускающейся породы. Эта каменная переборка в метр ширины выжималась из камеры беспощадно.
«Что-то похожее происходит и со мною, — подумал Ветлугин с горечью. — Как устоять против такой страшной силы?»
Анна ничего не сказала ему там, но, выйдя из рудника под туманное небо, звеневшее криками пролетающих птиц, она произнесла значительно:
— Убедились?
— Спасибо, — ответил он, подавленный. — Мне остается одно: уйти со сцены, так же как этот целик, совсем уйти.
— Вы с ума сошли! — с горячностью воскликнула Анна. — Что за малодушие? Разве так просто уходят сильные, ценные люди?
— Я совсем не такой сильный, как это кажется. Да и самый сильный, если на него падает удар за ударом, сломится, наконец. И не ценный я! Скажите, в чём моя сила, моя ценность здесь? Помните, было совещание, и вы в своём докладе говорили о творчестве... Я слушал и казнился, а потом, когда пришёл домой, сказал себе: ты жалкий ремесленник, а не инженер-новатор. Что ты создал за свою жизнь? Работал? Работать просто у нас теперь не проблема — все работают. Жалкий ремесленник и неудачник в личной жизни... Поймите: мне нечем жить дальше!
