Входили и выходили люди, многие знали Михаила, здоровались с ним, а он, неотрывно глядя на лицо матери, отвечал слабым кивком головы. Некоторые вставали напротив него, тоже подолгу смотрели на умершую, печально вздыхали: «Как живая лежит, будто спит», — и без всякой нужды перекладывали с места на место бумажные розочки в изголовье, тем самым давая понять, что они близко знали Анну Федоровну.
Говоря, что Анна Федоровна лежит как живая, старушки грешили против правды. Сколько ни подкладывали тряпья под умершую, донные гробовые доски будто тянули ее к себе. И она все больше усыхала и уменьшалась, словно хотела и вовсе затеряться в просторном, глубоком гробу.
Смерть успокоила ее лицо, убрала на нем лишние складки, натянула, разгладила пожелтевшую кожу. Белый горошковый платок домиком уже казался большим для ее личика: просветленное тихой радостью, оно все больше уходило в тень платка.
И в этой просветленности родного лица Михаил увидел материнское прощение для себя. Может, ему не померещилось, что мать посмотрела на него, когда спрыгнул Мурзик. Ведь именно тогда она словно бы обрадовалась, узнав его, своего сына, и лицо ее стало успокаиваться. Она простила его, добрая бедная мать.
Кто-то положил перед Михаилом на грудь матери букет живых тюльпанов. Он оглянулся и увидел Ритку, скорбно стоящую в углу.
К выносу тела все было готово. Однако ждали профсоюзницу с ТЭЦ, которая давно знала Анну Федоровну и много сделала, чтобы старую работницу схоронили честь по чести.
Обеспокоенный, что некому будет выносить гроб, Михаил вышел во двор. Старушек собралось много, а мужиков было всего двое: зять Иван да Громский. Спросить у Ивана, где его молодцы-братцы, Михаил постеснялся и стал выглядывать среди машин Деревяшкина с могильщиками.
Шофер катафалка нетерпеливо забибикал, и Михаил поспешил к нему:
— Не сигналь, через пять минут выносим.
Профсоюзницы все не было.
Какой-то парень в легком, как пиджачок, замурзанном пальтишке никак не мог прикурить у зятя Ивана. Он сутулился, сгибался и, пританцовывая, поворачивался спиной к Ивану и Громскому, точно с их стороны дул студеный ветер и задувал папироску в ладонях. Когда парень зашелся в трескучем кашле, Иван кулаком поколотил его по спине. Тот резко вскинул на него лицо со слезящимися, близко посаженными глазами, и Михаил узнал в нем Припа.
— Мне можно с вами? — просипел он подошедшему Забутину. — Витаминыч послал, сам хотел, да заболел.
— Да, конечно, пожалуйста, — обрадованно подал ему руку Михаил. Теперь можно выносить мать: когда некому нести, плевать он хотел, положено сыну нести гроб матери или нет.
— Товарищи женщины! — Михаил от волнения вмиг распарился и распахнул шубу. — Пойдемте за венками: будем выносить.
Старушки с венками выстроились возле дома одна за другой. Возглавляла процессию беременная женщина с охапкой еловых лап. За ней встала Васильевна с портретом подруги, уголок которого был обвит черной лентой.
Для прощания возле гроба остались Моховы и Забутин. Никто не плакал, и Михаил с острой болью ощутил родство свое с матерью. Как хорошо, что он застал мать в живых и теперь рядом с ней. Хоть какое-то облегчение и матери, и ему. И людям легче: меньше будут жалеть тетю Нюру. Как-никак при сыне хоронится.
Сдержав слезы, Михаил в изножье взялся за гроб, но его оттеснили плечистые Ивановы братья.
Михаил шел за гробом один, впереди Моховых.
В декабре словно набухала весна. В липах по-весеннему галдели воробьи. Горьковато пахла размягченная ростепелью тополиная кора. И беременная женщина впереди похоронной процессии широко, размашисто, точно сеятельница зерно, разбрасывала по дороге еловые ветки. И все вокруг казалось несоединимым Михаилу, как будто встретились в одночасье печальная осень и волнующая весна. Какое соответствие природы последнему материнскому пути!
Михаилу не верилось, что хоронят мать и что все идет нормально, как положено. Он сбивался с дороги и шел обочь, точно со стороны хотел увидеть, какой подвох готовит ему с матерью судьба. Хоть бы не уронили гроб, хоть бы не заглохли машины, хоть бы все обошлось… Михаил снова и снова оглядывал траурную процессию и себя и удивлялся: совершается не что-нибудь, а похороны, похороны его матери! И ничего не происходит. И с ним ничего не случилось — он даже не плачет.
Бедная мать, много ли людей в этот скорбный час думают о тебе, вспоминают тебя, живую?..
Обычная сиротская зима.
9
Михаил заскочил в катафалк, открыл дверцу, и по наезженным полозам, обитым жестью, Деревяшкин один впихнул гроб. Михаил стал принимать венки и расставлять их по боковым низким лавкам. Однако Моховы, рассаживаясь, венки складывали прямо на умершую. Михаил едва успел выхватить живые тюльпаны из-под брошенного Таськой венка.
Шуршали венки. Покачиваясь, все больше усыхало в гробу тело матери, буднично, как в рейсовом автобусе, переговаривались Моховы.
Цветы словно рождали свежий ветерок, и Михаил смотрел на крепенькие с матовым налетом лепестки тюльпанов, на сочно-зеленые стебли и листья и ощущал в воздухе борение двух запахов: сладковато-тленного и прохладно-душистого.
Перед деревянной бело-зеленой церковкой было пустынно. Откуда-то из подворотни выскочил калека с вывернутыми назад ступнями ног, открыл церковные ворота и, размахивая руками, загундосил:
— Батюска, батюска, покойника привезли.
Деревяшкин с Припом вытащили из катафалка гроб и понесли его в церковь, даже не подняв на плечи.
Из церкви, будто оторванная от домашних забот, от кухни, выбежала озабоченная женщина в домашнем платье из простенького ситчика и, суетливо перекрестившись, призывно замахала рукой: дескать, идите сюда, мы вас ждем. Увидев Таську, она отвела ее в сторону, пошушукалась с ней, в согбенной побежке обогнала гроб и настежь распахнула церковную дверь.
— Староста ихняя, — гордо пояснила Таська. — Хор навялила к отпеванию. Батюшка, говорит, без певчих не любит отпевать. Доплачивать придется. Тут шагу без рубля не ступишь.
— На том и держатся, — поддакнула Иванова сестра.
В церкви было сумрачно и сыро. Держа с Припом гроб, Деревяшкин чуть ли не сел на корточки и зло, исподлобья смотрел на обступивших его людей, с любопытством разглядывающих церковное убранство.
— Куда ставить? — не выдержав, прохрипел он.
Снующая в толпе старостиха молодым приятным голосом пропела:
— Яша, скамейку, — и повертев головой вокруг, огорченно добавила: — Одну, Яша. Покойник один нынче.
Калека сноровисто вытолкнул из-за печки-голландки крепкую лавку и точно подсунул под гроб.
Михаилу неудобно было, как любопытному зеваке, вертеться по сторонам и разглядывать церковь. Он отошел за голландку и чуть не наступил на веник. Печная заслонка была приоткрыта, и в печке едва шаяло. На жестянке под заслонкой раскрошился торфяной брикет, крошки от него были подметены в кучку возле веника. Сурик с половиц обшарпался, и голое дерево посреди них отсырело: полы, видно, только что вымыли.
Михаилу показалось, что он попал в крестьянскую избу. Портреты святых под стеклом, что висели на массивной колонне рядом с голландкой, только усиливали это ощущение. И обычное стекло на ликах святых, и электролампочки над ними — все это было нерелигиозным, не божественным, а заимствованным из обычной мирской жизни. Правда, красивые росписи на потолке и вверху, на стенах внушали уважение да манила мерцающая позолотой голубая глубина за церковной сценой. А так не чувствовалось никакой святости, хотя была в церковном убранстве некоторая мрачноватая торжественность.
Слева от гроба, за деревянной перегородкой, теснясь, собрались певчие старушки, похожие одна на другую: все какие-то домашние, красноглазые, будто они только что крошили в борщ лук. Среди них выделялся головастый лысый мужичок с бородой и в очках и молодая женщина лет тридцати с приятным чистым лицом.
Михаилу показалось, что все они в упор, изучающе смотрят на него. «Наверно, им сказали, что я сын покойницы, вот они и уставились, — успокаивал он себя. — Невзрачненькие с виду, а смотрят не хуже святых на портретах. Научились. И этот гном без колпака взирает из-под круглых очков. Тоже верующий называется, а в очках. Верят, верят, а чуть что к науке и технике за помощью бегут. Несерьезно. Какое славное лицо у его соседки. Что стряслось у нее? Почему она здесь?» Что-то доброе уловил в глазах молодой женщины Михаил и словно бы освободился от приставших к нему взглядов.
Вокруг гроба заметался Яша:
— Отойдите назад, назад! Сисяс батюска пойдет.
Откуда-то сбоку неожиданно появился священник, который совсем не походил на батюшку. Лысеющий, с рыжей бородкой, в очках, в темно-серой рясе, скудно расшитой серебром, выглядел он невнушительно. К тому же появился батюшка без поповской шапочки и, встав перед гробом, словно приводя себя в порядок, как бы невзначай дотронулся до лысины и выжидательно, властно окаменел. Старостиха тотчас подала ему маленькую черную шапочку, которую поп церемонно надел.
