— Ныне, Григорий Иванович, у нас все иное, чем прежде. Куда там! По скалам не лепимся в гнилых зимовьях. Нет! Крепостцы, что в Трехсвятительской гавани, что в Чиннакском заливе — по всем правилам строены. И стены крепкие, и башни. А избы — иркутским не уступят. Теперь верфь поставили в Воскресенской гавани и второе судно заложили, металл выплавляем… Да что говорить! Скот разводим, поля хлебные засеяли. Тихон Сапожников — ты его знаешь, из первых он поселенцев — посеял фунт ячменя, собрал полтора пуда. Новые поля ныне распахали.
Шелихов поднялся от стола, сказал:
— Знаю, знаю… Ты меня вроде бы уговариваешь. Эх ты! — Обнял Тимофея, похлопал по плечу, — С таким–то вот жаром ты иркутянам рассказывай. Это нужно! Ох как нужно!
И хотел было что–то добавить, но не сказал. Замолчал, и тень ему на лицо набежала.
Дела компании, контору которой ныне Шелихов учредил в Иркутске, ото дня ко дню становились хуже.
Экспедиция в Японию, на которую Григорий Иванович возлагал большие надежды, состоялась. Однако все произошло не так, как думалось Шелихову. Эрик Лаксман, сын академика, с которым Федор Федорович Рябов в Питербурхе вел столь успешные переговоры, отказался от предложенного Северо — Восточной компанией судна «Доброе предприятие». Он возглавлял экспедицию, и его слово было последним. Недовольно морща губы, Лаксман сказал:
— Судно к походу не готово.
Григорий Иванович так и не узнал — когда и кто из иркутских купцов настроил Лаксмана враждебно к компании, но Эрик был непреклонен. Лаксман ходил по палубе галиота и по тому только, как он раздраженно ступал, было ясно, что поощрения компании ждать нечего. Отвернувшись от Григория Ивановича, Эрик Лаксман смотрел в море, глаза заметно щурились. Он разругал и стоячий и бегучий такелаж судна, трюмы для груза, каюты. Уже предчувствуя, чем это кончится, Шелихов все же сказал:
— Судно ходило к американским берегам и порчи не имело.
Лаксман головы не повернул.
Удрученный своей беспомощностью что–либо изменить во мнении Лаксмана, Григорий Иванович напряжением всех сил держался, чтобы не сорваться и не наговорить лишнего. Год, два раньше он бы не побоялся крепких слов, нашел убедительные выражения и все бы расставил по своим местам. Однако сейчас приходилось просить. «Просить? — подумал Шелихов. — Да я только и делаю, что прошу. Прошу и кланяюсь в Питербурхе, у губернатора, у купцов. Прошу и кланяюсь!» И обида, горечь постоянного унижения ударили в голову. «Для чего прошу? Люди за краем света земли для державы сыскивают, а я прошу на хлеб для них». Увиделся Питербурх, глухие бесконечные переходы в канцеляриях, чиновничьи лица, в которых не то что приветливый огонек светил — свеча не чадила, бумаги, бумаги… И уж вовсе до жгучей боли пронзило воспоминание, как деньги от царицы получил для компании. Тогда по молодости, по задору, — обрадовался. А теперь размыслил… Деньги–то полюбовник царицын, играя, бросил. Не державная рука — властная, сильная, на доброе подвигающая, компании их определила, но прихоть фаворита. «И это за то, что за океан ходил, по сугробам через всю Камчатку полз, — прошло в мыслях, — через горы зимние шел, в реках замерзающих тонул, товарищей терял в пути?» Шелихов прыгающими пальцами ухватился за ворот, рванул его: вдруг душно стало.
Лаксман отстранился от борта, поправил треуголку на голове, повернулся лицом к Шелихову. Григорий Иванович, ломая себя, сказал:
— Наслышан: отец ваш, державе служа, сыскал многие чины и награды. Известны заслуги его в изучении восточных пределов России к державной пользе. Компания продолжает то славное дело. Не подвинет ли это вас во мнении к некоему снисхождению?
У Эрика Лаксмана глаза было оживились, но тут же и налились прежней холодностью.
Но это было еще не всей печалью в бедах Северо — Восточной компании. На строительство только одного галиота уходило столько средств, сколько достаточно было бы город, и немалый, поднять. От якоря до пенькового каната — все надо было тащить к морю через Россию от Питербурха или Москвы по бесконечным дорогам. Сколько лошадей ломалось на пути, сколько мужиков гибло? А компания уже не галиоты — крепостцы за океаном строила, форты, причалы возводила. А пушки, ядра, порох? Вон как обрадовались металлу. Надежда всколыхнулась: на месте железо и медь в дело пустить. Брусочки–то железные, по одному считая, с Урала везли. То же и медь. И все яснее становилось, что купецким капиталом новоземельское дело, как разворачивалось оно, осилить нельзя. Здесь держава была нужна. Лебедев — Ласточкин одно знал: зверя взять. Все затраты — колотушка, чтобы в лоб бобру въехать, да бочки вонючие, в которых шкуры замачивали. И прибыль была. Но шелиховцы–то, шелиховцы — города строили…
— Ладно, — сказал Григорий Иванович Тимофею, поднимаясь от стола, — тебя здесь обиходят, располагайся, а я в контору. — Кивнул комнатному человеку на Портянку: — В баньку его и пельменями попотчуй. — Улыбнулся: — Веничка не жалей.
И не задерживаясь вышел.
После бани Тимофей сел к столу, и, как ни жарок был полок, как ни сладко напахивали парком пельмени, задумался.
Комнатный человек суетился у стола, гнул стариковские, воробьиные колени, шаркал валеночками.
— А что, — спросил Тимофей, — как дела–то у хозяина? Тебе лучше других видно — все в дому.
Старик вскинул на него глаза и еще больше засуетился. Застучал тарелками.
— Что молчишь–то?
Комнатный человек поставил тарелку. Тимофей ждал. Знал — старик не прост.
— Я тебе так, милок, поясню, — сказал комнатный человек, — судейский крючок Ивана Ларионовича у нас вертелся. Ежели правду сказать — никчемный мужичонка. Злой, нехороший корешок. Но, однако, Григорию Ивановичу служил исправно. И уж как к дому подходил, кланялся, — старик показал в окно, — вон от того угла. Его еще и не видит никто, но он, на всякий случай, голову склонит. И такой ласковый был, такой любезный. А вот ноне стоял я у ворот и гляжу — крючок идет. Вольно идет и на меня не глядит. Только шасть мимо ворот, и все.
— Так, — протянул Тимофей. — Ну, крючок не фигура.
— Не скажи, милок. Что ни есть фигура. По нем о ком хошь судить можно.
— Ивана Голикова слуга. По хозяину и шапку ломает.
— А что Иван Голиков? — возразил комнатный человек. — Был, да весь вышел. Капитал дочкам роздал. Сам по церквам да монастырям поклоны бьет.
— Больно наплутовал?
— Не знаю, но раз молится — значит, есть о чем бога просить.
— Крючок, говоришь?
— Да хотя бы и крючок, — закивал головой комнатный человек.
— Так, — протянул Тимофей и надолго уставился в окно, будто увидел там важное.
Пельмени на столе истекали ароматным парком.
Старик помолчал, сказал со вздохом:
— Пришла беда — пойдет косяком…
— Закаркал! — Тимофей отвел взгляд от окна, посмотрел зло на старика. — Беда, беда… Дело–то вон как разворачивается на новых землях. Какая беда?
— Э–э–э, — протянул комнатный человек, — худо ты соображаешь! Развора–а–а‑чивается… — передразнил Тимофея, — поглядишь, скоро как заворачиваться начнет. Али я не слышу, как вякают по Иркутску купцы?
Тимофей, не найдя что ответить старику, подвинул тарелку с пельменями. Хотел было пугнуть крепким словом, но знал, что тот душой болеет за хозяина, промолчал. Минуты две–три в комнате стояла тишина. Наконец Тимофей, так и не притронувшись к пельменям, сказал:
Ничего, поправим дело. Есть у меня думка, есть.
* * *В конторе, несмотря на ранний час, были люди. Отворив дверь, Григорий Иванович увидел, как новый приказчик, иркутский купец Поляков, острослов и книгочей, встряхивая пышными волосами, о чем–то оживленно говорил сидящим на лавке пайщикам компании: Михайле Сибирякову и братьям Петру и Ивану Мичуриным, похожим друг на друга, как близнецы.
Поляков, увидев Шелихова, оборотился к нему, воскликнул:
Вот и Григорий Иванович! — кивнул на купцов: — Я им о нашем разговоре насчет Курильских островов говорю…
— Постой, постой, — остановил его Григорий Иванович, шагнул к столу и довольной рукой, широко, по–царски, выложил перед купцами привезенные Тимофеем бруски и медную плаху, — подарок от Александра Андреевича Баранова.
— Неужто металл? — изумился Поляков, подхватил бруски, — Металл. Ну, Баранов, ну, Александр Андреевич!
Младший из Мичуриных, длиннолицый Иван, колупнул медную доску ногтем, поднял глаза на Шелихова:
— Он что, колокола будет для тамошних дикарей отливать? Так они вроде в нашего бога не верят?
Петр, старший, ткнул его в бок локтем:
— Молчи, коли не соображаешь.
Младший поджал губы. Насупился. А вообще–то братья Мичурины были незлобливы, жили промеж собой дружно и купцы были дельные. Вступив во владение капиталом, несмотря на кажущуюся нерасторопность, за дело взялись умно и хватко. Но да Мичурины были известны в Иркутске как народ крепкий, и успехи братьев никого не удивили. В кампании Шелихова имели они по два пая и в интересы новоземельские влазили с головой, ломились, как медведь в медовую колоду.
