— Дядько, проверь — вдруг живой?
Сидчук знал, о чем подумали солдаты: вдруг и их вот так: запросто вынесут отсюда, в двух метрах от спасительного операционного стола, и не дай бог еще живых! Он зыркнул на болтуна сердитыми глазами.
— Пятый год при госпитале. Как-нибудь мертвеца от живо го отличу…
По возвращении в зал Сидчук решительно остановился перед. Марией.
— Чего ты, Сидчук? — вяло посмотрела она на него.
— Вот, отдать надо, — вытащил он из кармана рубашки конверт и кивнул в сторону простыни. — Ей.
Мария боязно взяла изрядно помятый конверт, тревожно повертела в руках, разволновавшись, лихорадочно разорвала его, впилась глазами в строчки извещения и схватилась за сердце:
— Ой! Черную весть принес ты, Сидчук! Черную! Как и тогда, когда извещение пришло на Гринина. Ты, Сидчук, и есть панцирь! — зло показала она ему кулак, будто это он был виноват в том, что похоронная появилась на свет. — Панцирь! — и заплакала.
— Дают, приказывают: неси… Что станешь делать? — возразил санитар и вздохнул тяжко. — После войны худо будет: все перед глазами встанут, упрекать начнут; ты, мол, живой, а мы — павшие…
— Носишь черные бумажки! — опять упрекнула его Мария.
— А самому более не получать! — вскипел Сидчук. — Не на кого! Немцы всех моих живьем в землю закопали. И Митьчу-несмышленыша не пожалели! — и свирепо набросился на медсестру: — Ты, Мария, меня не тронь!
— Сидчук, опять вы шумите? — раздался из-за простыни голос Заремы.
— Бомбы рвутся — не мешают ей, — заворчал Сидчук. — А. слово шепотком скажешь — враз нарядик дает. Уйду подальше от греха…
— Пульс?
— Норма.
— Готовьте следующего, — Зарема вышла из-за простыни, сняла с лица марлевую повязку, тяжело опустилась рядом с Марией, застыла, уронив руки на колени.
— Много горя вокруг, — осторожно сказала Мария и вкрадчиво, с надеждой спросила: — То письмо, что прибыло от Тамурика, когда им писанное?
— Давненько, — улыбнувшись, Зарема торопливо достала письмо из кармана халата, стала перечитывать: — Рядом он где-то, а письмо две недели вокруг кружило… Слушай: «Мам, ты не обижайся, что редко пишу — в Берлин вошли, днем и ночью бои. И спать некогда. После победы месяц постель не покину. Открою глаза, подкреплюсь и опять на боковую…»
Мария перестала слышать взрывы снарядов и пулеметные очереди, — только уставший голос Заремы.
— Измучился, бедняжка, — оторвавшись от письма, произнесла Зарема. — В Осетию отправлю, в горы. И его, и Нину. Воздух там бодрит. Там, милый, и отоспишься, и сил наберешься.
— Ты читай! Читай! — всхлипнула Мария.
— Обо мне беспокоится, — тихо сказала Зарема и вздохнула. — Не сегодня-завтра конец войне. Не может быть такое, чтоб напоследок…
— Может! Может! — в отчаянии закрыла лицо руками Мария.
— Нет! — уверенно возразила Зарема. — Уже все! Выжил мой Тамурик.
Мария смотрела на нее и сердилась: неужто не чувствует? Неужто не захватили ее боль и ужас предчувствия? Неужто не чует?!
— Заремушка, сестрица ты моя, — прижалась к ней Мария. — Случилась, случилась беда и ничем ее не поправишь!
Зарема вслушалась в ее рыдания, всмотрелась в нее, попросила; попросила тихо-тихо:
— Погляди мне в глаза…
Мария спрятала у нее на груди свое лицо, слова вырывались изнутри с трудом:
— Нет Тамурика! Нет уже!
… Почему в сознание ворвалась пулеметная очередь? Страшная. В глубокой тишине, в которую погрузилась Зарема. Поблизости взрывались снаряды, шла оживленная перестрелка, вокруг стонали раненые, а Зарема дышала тишиной, в которую внезапной молнией ворвалась пулеметная очередь. Ворвалась, пронеслась на скорости, — и опять только тишина. Зарема поднялась, медленно направилась к выходу, ничего не видя, не чувствуя, как тащит ее за рукав Мария, заглядывает ей в глаза, говорит успокоительные фразы…
— И сын… И он… Нельзя так… Он у меня был один… Мария, подтверди, скажи всем — один он у нас! — Зарема вдруг закричала: — И его не пощадили! Горе! Горе мне! — и внезапно тихо спросила: — Больно было, сынок? Ты очень страдал? Извини: меня не было рядом. Я многим помогла. Тебе не ПОМОГЛА!!!
— Как ты могла помочь? — запричитала Мария. — Как?!
— Могла жизнь свою отдать, — быстро и убежденно заговорила Зарема. — Могла на мученья пойти. Лишь бы он был жив! Но он мертв… Мертв! А я вот жива! Почему я жива?! — она зарыдала в голос: — Прости, сын, прости!..
Внезапно наступила тишина. Теперь настоящая. Раненые испуганно переглянулись, прислушались… В здание ворвался Сидчук.
— Рейхстаг накрылся! — взвизгнул он. — Победа! Ура!!!
Так в самый радостный, долгожданный день на Зарему навалилась глыба, от которой никуда не деться. Камень, сорвавшийся с горы, не в одиночку гибнет. Беда беду родит. Те майские дни смутно запомнились Зареме, они слились в одну большую боль. И когда на ее голову пало еще одно несчастье, оно как бы завершило адский круг…
А ведь у генерала были добрые побуждения, когда он предложил включить в состав делегации ветеранов войны, отправлявшейся в Америку, к союзникам по антифашистскому фронту, врача Дзугову, и не потому он назвал ее фамилию, что она. когда-то его у смерти выкрала, а затем, чтоб поездка на далекий континент отвлекла ее от большого, непоправимого горя.
…На обочине автострады ярко выделялся щит, на козырьке которого стояла миниатюрная двуколка с торчащими в небо оглоблями и красными колесами. «Ты желаешь узнать, как выглядит рай, — нахрапом лезли в глаза огромные буквы, — загляни в его филиал на земле!» — и синяя жирная стрела властно звала свернуть направо… Заметив, что Зарема прочла надпись, мистер Тонрад весело улыбнулся и своим длинным пальцем постучал по голове.
— У хозяина отеля здесь варит! Не откажешь ему в сноровке. Взять в компаньоны бога, а?! Двуколка привлекает внимание, а надпись вызывает любопытство… Впрочем, судя по тем парочкам, что сворачивают направо, этот земной рай далеко не безгрешен, — пошутил он…
Аккуратный двухэтажный коттедж с остроконечной крышей примостился на краю зеленого массива, примыкающего к двум широким трассам, по которым сплошным потоком двигались нескончаемые стада разноликих машин. У входа в отель их встретила моложавая женщина, приветливо кивнула им:
— Здравствуйте, мистер Тонрад! Здравствуйте, миссис! Входите. Багаж внесут. Через десять минут номера ваши будут приготовлены. — Усадив их в холле, она поспешила заверить Заре му: — Хотя наш отель и не указан в справочнике, он не уступит первоклассным. У нас воздух лесной. У нас…
— Стоп, Мэри! — прервал ее Тонрад и, блеснув глазом на Дзугову, спросил: — Чего вам не хватает для счастья?
— Увы, многого… Например, машины такой, как у вас, — серьезно ответила она.
— Все! Больше ни слова не произносите, Мэри, — усмехнулся Тонрад и обернулся к Дзуговой: — Я первый раз прибыл сюда на этой машине. И Мэри уже нужна такая же. Вот что зависть делает.
— Не осуждайте меня, мистер Тонрад. Я и так вас боюсь.
— Говорящего правду всегда боятся, — парировал Тонрад. Поблизости раздался выстрел.
— Это муж, — многозначительно пояснила Мэри. — Охота — его хобби.
— Как-то он и меня приглашал поохотиться, — вспомнил Тонрад и опять обратился к Дзуговой: — Для существования человека, для продления его жизни не так уж и много требуется. Все мы строим свой дом счастья — и каждый по-своему. Мэри, расскажите, как вы строили свой. Это поучительно…
— Расскажу, — согласилась Мэри. — У нас редко бывают люди, с кем можно отвести душу… Мы поженились, когда мужу было сорок, а мне восемнадцать. Жадный до жизни, он и меня покорил этим. На третий день знакомства сказал: «Я женюсь на вас, Мэри». Он хотел иметь сына, но мы не сразу смогли себе это позволить. К счастью, мистер Тонрад но доброте своей помог нам уплатить взнос за этот участок земли. У нас денег не было — свой труд вкладывали. Все стены возведены нами: я подавала кирпич, а муж клал стены. Он у меня и каменщик, и столяр, и маляр… Я даже не знаю, чего он не умеет. Самолеты не водит, и то потому, что не пробовал, — горько пошутила она.
— Ну, теперь уже все невзгоды позади, — окинула взглядом отель Дзугова.
— Нет, — огорченно поджала губы Мэри; — Бог к нам повернулся спиной. В Корионе нашли минеральную воду. Это в сорока километрах отсюда. Кто же станет останавливаться у нас, если можно возле источника? Не перенесешь же отель! Мужу уже за пятьдесят, но он еще крепкий. Нанялся на конеферму. Тем и живем, — и без паузы деловито спросила: — Не желаете принять ванну? Я включу газ…
— Видите как? — произнес Тонрад. — Всю жизнь корпеть, а что приобрести? Ничего! Не лучше было жить тихо, без суеты?
— Хотелось как лучше, — смиренно призналась Мэри.
