— Ничего в тебе понять нельзя… Какой-то ты чудной. Ну, пошли, что ли… Чего тут торчать, в грязи. Озяб я…
У Виктора вдруг стало весело на душе — не то от смешных рассуждений Петьки, не то от звуков этого чудесного голоса. «Подумаешь, щепка! Ну, застряла, и черт с ней. Я же не щепка, у меня башка на плечах есть».
— Пойдем, — быстро сказал он. — Верно, холодно здесь от воды. — И зашагал по топкому берегу, почти не выбирая дороги. — Это разве так играют? — возбужденно говорил он идущему сзади Петьке. — Под такой голос разве так играть надо? За таким голосом надо баян вести тихо, задушевно. А у него что? Пальцы — свое, а голос девчонки — свое. Слышишь, не идут у него пальцы?
Виктор шел все быстрее и быстрее и все говорил о голосе, о правой и левой руке, а Петька ничего не понимал: о чем он? А когда догадался, что о баяне, то удивился:
— А ты будто понимаешь что?
Виктор не расслышал, ничего не ответил и шел все быстрее. Петька не мог поспеть за ним и отстал. Он видел, как Виктор миновал проходную калитку в заборе, отделяющем «Южную сторону» от «Северной», как вышел на широкую, уже подсохшую дорожку, по бокам которой были выкопаны ямки для кустарника. Петька посмотрел ему вслед и уже решил повернуть к столовой, как вдруг из-за забора раздался легкий свист. Петька остановился. Этот свист был ему знаком — так Обычно подзывала к себе Виктора Анка Черная. И правда — она стояла по ту сторону ограды и сквозь широкую щель смотрела на уходящего Виктора.
— Петька! — негромко окликнула она. — Куда это он помчался? Горит, что ли, где? А ну, верни его. Скажи — дело есть.
Петьке очень не хотелось выполнять поручение Анки: опять начнут шушукаться, а разве это до добра доведет?
— Ну, чего раздумываешь? — прикрикнула она, сердито метнув на Петьку недобрый взгляд. — Иди зови его.
Так и не пришлось Виктору дойти до клуба, где собрались вокруг Анатолия Рогова и Маши Добрыниной ребята и девчата. Петька догнал его у беседки, передал слова Анки Черной.
Волков сжал кулаки.
— И чего ей, заразе, от меня нужно? — с ненавистью произнес он и грубо выругался.
А она свистнула еще раз, и Виктор медленно повернул назад. С лица его исчезла мелькнувшая было радость, и он снова стал таким, как всегда, — угрюмым и озлобленным.
Разговор между Анкой Воропаевой и Виктором длился не более пяти минут, но после этого он уже не думал ни о баяне, ни о голосе Маши Добрыниной, ни о доске показателей. Он прошел мимо группы колонистов, не отозвался на приглашение Мишки Черных, зовущего его на конбазу посмотреть на жеребенка Мишку, и не заметил испуганных глаз Пети Грибова.
«Значит, не только отправят, да еще и судить будут… Значит, не год, а может, все три придется загорать… Да это ведь еще куда попадешь… Там ведь не колония, никто с тобой нянчиться не будет… Сунут в руки пилу — и давай доставай горбушку, что на сосне, на самой верхушке висит…».
И чем больше думал Виктор о переводе из колонии, тем страшнее ему становилось. Уже не казалась заманчивой перспектива попасть к «своим». Он-то хорошо знал, что такое эти «свои» — не в мечтаниях, а в жизни.
«Шалман» — так называли здесь бараки, где жили одни воры. Это место, где втайне властвует грубая сила, где хозяин тот, у кого больше наглости, нахальства, деспотизма; где порой не действует никакой закон, кроме дикого и страшного «закона преступного мира». А для Виктора Волкова это значило — место под нарами, побегушки за «баландой» в столовую, окрики: «Эй, шестерка, раздобудь на одну затяжку!» Это значит — унизительное состояние раба, вынужденного целовать руку, в которую хочется вцепиться зубами. Он уже испытал это, он помнит это и не хочет, не хочет, чтобы это повторилось! Пусть отправляют Анку Черную, пусть ее судят за то, что скрыла свой возраст. Витька не скрывал, у него в документах написан год рождения тысяча девятьсот двадцать шестой. Кто докажет, что ему больше? Ну а если докажут, так разве не поверит капитан, что Виктор изменился? Разве не смогут оставить его здесь, как других взрослых заключенных? Ну, пусть пошлют работать куда угодно, можно на конбазу, можно на заготовку дров… Он будет хорошо работать, он расскажет капитану все: об Анке Черной, о записке Румына… Он скажет ему: «Гражданин начальник, не отправляйте меня. Я буду работать, хорошо работать… Я дам один две нормы в лесу… Я буду давать на мисках сто пятьдесят процентов… Я буду делать все, что прикажете… Я не хочу туда, не хочу! Они будут бить меня, угрожать, если я не покорюсь им, и некому там пожаловаться, нельзя пожаловаться — завалят воры, если узнают…».
Теперь ему казалось, что только здесь, в колонии, только с этим начальником, только с этими ребятами, он сможет стать человеком; что лучше пробыть здесь всю жизнь, чем один месяц в «шалмане», среди «своих»; что колония стала для него роднее, чем пропахнувшая табаком и водкой комнатушка, где жил он с дядькой Прокопием. «Я все буду делать, все… Я умею работать, гражданин начальник… Я хочу работать…».
Он долго и бессмысленно метался по зоне, не замечая, что уже совсем стемнело, что давно перестали петь у клуба и разошлись по баракам. Он не заметил, как очутился около конторы, где помещался кабинет начальника колонии. Наверное, он все время хотел подойти сюда, но не решался. И вот сейчас стоит только завернуть за угол — и он увидит освещенное окно начальника. Поднимется на крыльцо, пройдет коридором мимо закрытых дверей бухгалтерии и постучится к капитану. А через полчаса он выйдет из кабинета начальника другим человеком. И завтра же начнет работать как зверь, и завтра же станет учить Тольку Рогова играть на баяне, и забудется все — и дядька Прокопий, и бродячая жизнь, и «шалман»…
— Ты почему болтаешься здесь?
Виктор замер на месте. Перед ним стояли воспитатель Горин и завпроизводством Римма Аркадьевна.
— Высматриваешь, где бы что стащить? — продолжала она, подозрительно оглядывая его с головы до ног. — Почему ты не в бараке?
Виктор молчал. Андрей Михайлович Горин строго спросил:
— Почему ты не отвечаешь, когда к тебе обращаются? Что тебе надо около конторы?
— Мне к начальнику… — хрипло произнес Виктор.
— Зачем?
— Надо…
— Начальник уехал. А в чем дело? По какому вопросу?
— По… по личному.
— Ну что ж, пойдем, — равнодушно сказал Горин. — расскажешь мне. Я остался его заместителем. Римма Аркадьевна, может быть, зайдем вместе?
Виктор хотел крикнуть: «Нет, не хочу! Не хочу говорить вам, не хочу, чтобы слушала она! Я не к вам шел!» — но воспитатель приказал:
— Иди за нами.
Виктор подумал: не сбежать ли, воспользовавшись темнотой? Но это, пожалуй, еще больше ухудшит положение — подумают, что и в самом деле высматривал, где что плохо лежит. И он пошел за ними, тяжело переступая ботинками, облепленными грязью. Если убежать не в барак, а совсем?.. Перемахнуть через забор, а там по полотну железной дороги до центральной ветки… А дальше куда? Да и поймают, как зайца…
Они вошли в кабинет начальника, который Горин открыл своим ключом. Хоть не очень часто, но все же Виктору приходилось здесь бывать, и он осмотрелся с чувством некоторого успокоения. Но вскоре тревога вновь овладела им: Римма Аркадьевна смотрела на него с брезгливостью, а Горин — слишком уж равнодушно. Никто не предложил ему сесть, да и сам воспитатель остановился у окна и сказал:
— Ну?..
«Не запряг — не нукай», — озлобляясь, подумал Виктор и поспешил отвести глаза, чтобы Горин не подметил его недружелюбного и настороженного взгляда. Римма Аркадьевна опустилась на стул, где всегда сидел капитан Белоненко, и Виктор озлобился еще больше.
«Расселась, усатая ведьма…».
— Так в чем дело? — нетерпеливо повторил Горин.
Что он мог сказать этим двум людям? Мог ли он открыть перед ними на какую-то долю минуты вспыхнувшую надеждой душу? Мог ли рассказать он им о том, что думал недавно? Но говорить было надо. И он несвязно и путано стал говорить что-то о своем желании работать в лесу, о баяне, на котором он умеет играть… О том, правда ли, что его отсюда отправят…
Римма Аркадьевна не дала Горину произнести и слова.
— Ну и что ж с того, что отправят? — Она умудрилась смотреть на Виктора сверху вниз, хотя он стоял, а она сидела. — Отправят, — значит, так надо. Самодеятельность? А что ты думал раньше? Если бы умел играть на баяне, то давно бы занялся этим благородным делом, а не слонялся по зоне… Что? Воропаева?.. Смеется над тобой? Не сочиняй, не такой ты маленький, чтобы над тобой можно было посмеяться. Если бы ты хотел работать, то не плелся бы в хвосте всего токарного цеха. А то ведь у тебя и выработка…
— У меня больше ста процентов, — угрюмо проговорил Виктор.
— Давно ли? — насмешливо спросила она. — Нет, голубчик, такую птицу, как ты, по полету видно. Капитан давным-давно махнул на тебя рукой. Ты из тех, кто совершенно неисправим. Не поддаешься никакому перевоспитанию, и дорога тебе одна — по тюрьмам и по лагерям…
