— По-стой, по-сто-ой, товарищ! — провопил Лепендин. — Тута все в своем уме и в разуме. С миром надо говорить сурьезно, мир — тебе не сполком. Ты послушай, какое дело. Местность у нас не хлебная, занятие больше огородное, садовое тоже. Лиха в нашем хозяйстве хошь отбавляй, бедность, морковь одна да картошка. Хлеба мы сами не видим. А с нас требуют хлебом. Как быть теперь? Земля, выходит, вольная, хрестьянская, а между прочим хрестьянин...
Щепов отстранил Покисена, взялся за оконные рамы и крикнул:
— Давайте-ка, землячки, отложим разговор до завтра.
Ему навстречу рванулся гулкий галдеж. Он хотел захлопнуть окно, но с обеих сторон в рамы вцепились толстые, крепкие пальцы.
— Это что же? — прокричал он резким своим, точеным голосом. — Насилие?
Покисен сказал жене непонятное слово. Она отозвалась по-русски:
— Я заперла.
— А это как они желают, — заорал кто-то в темноте. [394]
И сразу черные растворенные в ночи кусты шелохнулись, двинулись к окнам, и в мутном свете, падавшем в темень из окон, засветились десятки неподвижных глаз.
— Сход наказал востребовать новый закон, чтобы не прятали, и, значит, продотряды снять.
В задней комнате запищал маленький Отти, к нему бросилась жена Покисена. Клавдия Васильевна схватила Щепова за локоть и пробормотала:
— Алексей, мужики... они нас...
— Перестань! — обернулся Щепов и показал кивком на диван.
Покисен прислушивался к писку ребенка, лицо его каменело, он уставился в окно потупевшим взглядом, потом твердо шагнул вперед:
— Граждане крестьяне! Обращаюсь к вам последний раз. Предлагаю немедленно разойтись по домам, а завтра утром прийти сюда для обсуждения ваших вопросов с товарищем Голосовым.
Из-за галдежа, с новой силой рванувшегося в окно, вынырнул пронзительный голосок:
— Покеда не выдашь закона — не уйдем!
— Не уй-де-о-ом!
Щепов дернулся в темный угол комнаты, схватил прислоненный к стене кинематограф, поднес его к окну и принялся устанавливать аппарат объективом наружу, в сад.
— Молчи, — шепнул он Покисену.
Галдеж начал спадать. В темноте как будто засветилось больше глаз, все они застыли на руках Щепова, проворно бегавших по аппарату. Стало слышно отчетливо металлическое потрескивание колеса для ленты. Движения Щепова были сосредоточенны и ловки.
Из сада робко спросили:
— Эт-то что ты налаживаешь, товарищ?
Щепов помедлил с ответом. [395]
— Это, землячки, беспроволочный телеграф. Слыхали? Вот-от. На всякий случай с городом снестись.
— На что тебе, товарищ, надобно?
— Как сказать... — мямлил Щепов. — Может понадобиться... Отрядик какой-нибудь вытребовать... или что...
Тишину вдруг взорвало смехом — раскатистым, звонким, и десятки глаз опустились к земле. Смеялся Лепендин, постукивая деревянными уключинами и хлопая ими мужиков по ляжкам:
— На-сме-шил, от насмеши-ил, товарищ! Да какой же это телеграф? Да у нас на фронте из этакой машины живых людей казали!
— Картины, выходит?
— Ну так и есть — картины. От чудак!
Кто-то засмеялся, кое-кто загудел:
— Запужать хотят...
— Обманом думают...
Потом голоса помрачнели, приглохли, и упрямая угроза поднялась к окну:
— Все одно не выпустим.
Маленький Отти, точно расслышав эту угрозу, вскрикнул и залился плачем. Покисен бросился к окну, сунул руку в карман.
— Рас-сх-ходис-сь, говорю, с-слы-шите?
Тогда в ответ резнуло криком:
— Петуха, что ль, пустить по дачке, а?
Клавдия Васильевна взвизгнула и зажала лицо
руками.
— Алексей!
— Молчи!
— А-а-а, та-ак? Вы та-ак? — завопил Покисен, высовываясь в темноту.
И вдруг издалека донесся отрывистый удар, и стянутую заморозками ночь распорол гулкий стон: [396]
— Гук-а-а-а!
И через секунду — еще:
— Гук-а-а-а!
И снова — три, четыре... еще, еще... точно откуда-то с тылу, из города, наступали стрелки.
Чуть освещенные кусты задергались, что-то черное метнулось в стороны от окна, потом все стало.
— Гук-а-а-а!
Покисен вслушался в утихавший плач маленького Отти, вытер лоб и сказал:
— Молодец, Сема, вовремя!
Он поправил очки, нацелился на Щепова, улыбнулся.
— Н-да... Революции у нас, пожалуй, еще нет. Ну, а контрреволюция, как здесь говорят, мал-мала имеется.
В город въехали глухой ночью — как переселенцы — с пожитками на телегах, с плачущим ребенком, усталые от тряски и темноты. Дачу бросили незапертой.
Голосов проводил семью Покисена, заехал на пожарный двор, сдал лошадь и пошел домой. В сенях, когда его впустила нянька, он, как всегда, спросил:
— Ничего нет?
— Телеграмма, что ль, — шамкнула старуха.
В большой комнате, заставленной купеческой мебелью, всегда горела лампочка, и свет от нее робко таял в углах, как от лампады.
Раскрывая телеграмму, Голосов скользнул глазами по адресу:
Вне очереди Семидол председателю исполкома копия председателю особотдела копия военкому.[397]
Он поднес исписанный карандашом бланк к свету.
Непроверенным сведениям районе села Пичеур Семидолъского уезда направлению Семидола движется банда бывших пленных германцев чехословаков которым примкнула кулаческая часть мордовского населения также вооруженные дезертиры точка бандой руководит германский офицер агитирующий за выход мордвы из советской федерации точка агитация может найти почву среди малосознательного элемента связи недовольством кулаков разверсткой точка предписываю первое получением сего образовать ревтройку второе немедленно выяснить на месте положение третье принять военно-революционные меры необходимые ликвидации банды четвертое впредь до распоряжения сообщать действия ревтройки телеграфно каждые два часа точка возможный мятеж должен быть корне подавлен силами Семидола под личной ответственностью членов ревтройки точка председатель губисполкома.
Голосов стоял неподвижно.
Комната притаилась, по старинке убранная прожившей в этом доме полжизни нянькой. Здесь все было чинно, и упорство, с которым держались цветочные горшки, чехлы на мебели, лепные амурчики на стенах, было необычайно даже для Семидола.
— Так! — проговорил Голосов и одернул рубашку.
Он бросил телеграмму на стол, потяжелевшей поступью прошел по темному коридору, нащупал в тупике узкую дверь каморки и спросил:
— Няня, вы спите?
— Чего вам?
— Сходите за метранпажем.
— Это чего еще?
— Ну, в типографию, за этим, как его?..
— Да знаю, как его! Чего это, на ночь-то глядя, приспичило? [398]
— Сходите сейчас же.
— Нету на вас угомону, господи, твоя воля!
Голосов угрожающе промычал что-то неразборчивое и досадное, но за угрозой нянька расслышала знакомый, неловкий, чуть стыдливый смешок и примиренно спросила:
— Дверь-то за мной кто запрет?
— Ладно!
Голосов зажег настольную лампу, придвинул к себе нарезанную полосками бумагу, примостился к столу бочком — словно на минутку, — закурил папиросу и начал писать. На глаза его свисли кленовым листом прямые, слипшиеся пряди волос. Рука бегала по бумаге быстро, заползая в конце строчек кверху, точно стараясь нанизать все строчки на верхний уголок полоски. Он грыз мундштук папиросы, выплевывал на стол мокрые бумажные ошметки, потом щелчками сшибал их со стола на пол.
Через четверть часа в комнату вошли Покисен и военком.
Голосов мельком взглянул на них, и рука его еще поспешней побежала в верхний уголок полоски.
— Получил? — спросил Покисен.
— Да. Я сейчас кончу.
— Что это?
— К крестьянам.
— Правильно, — сказал военком, отдуваясь. Он был грузен, широкоспин, красное лицо его было облеплено темными веснушками, как кулич — изюмом.
Голосов бросил карандаш, отодвинул исчерканные полоски бумаги, сказал:
— Готово. Все понятно, товарищи?
— Непонятно, каким путем губисполком [399] узнал об этой истории раньше нас? Конфуз! — сказал военком.
— После того, что сегодня произошло на даче... — начал Покисен.
— Объявляю заседание ревтройки открытым, — перебил Голосов чужим тоном и потрогал верхнюю губу. — Товарища Покисена прошу секретарствовать. Предлагаю такой порядок: ответ губисполкому, организация разведки и вопрос о боеспособности гарнизона, вопрос об использовании содержащихся в лагере военнопленных, потом о партийной мобилизации, о воззваниях, потом обо всем, что выяснится во время решения этих вопросов. Принято?
— Насчет пленных это ты хорошо, только это назад. Сначала о партийцах, — заявил военком.
— Согласен. Принято? Первый вопрос. Предлагаю такой текст: ревтройка образована, о принятых мерах телеграфируем через час. Согласны?
