то же мгновенье он нажал на спусковой крючок. В прицеле, как в бинокле, он увидел, как зашевелились ветки на одном из самых густых деревьев, затем, будто по ним прокатился огромный шар, вздрогнули и остальные. «Молодец, красноармеец Сиддыков, — похвалил сам себя Пулат, — еще одним фашистом меньше стало!»
Теперь можно было и отдохнуть. Пока немцы спохватятся да посадят где-то новую «кукушку», пройдет много времени. Пулат сел на дно окопа, съел из своего НЗ два сухаря и запил их водой из фляжки. Потом прислонился к стенке и незаметно для себя уснул. Видно, сказались напряженные дни, и его сон, обычно очень чуткий, на тот раз оказался крепким. Он не услышал ни шороха ветвей за спиной, ни хруста сухих листьев под ногами вражеских разведчиков, вернее, даже не разведчиков, а специальной группы, проникшей на эту сторону только ради него. Даже пикнуть не успел, как во рту оказался кляп, а руки и ноги были туго связаны веревкой.
Пулата ввели в одну из комнат большого двухэтажного здания, где за столом сидел майор лет пятидесяти, грузный и белобрысый, с красными, как у кролика, глазами. У окна дымил сигарой второй офицер в форме эсэсовца. Этот был помоложе и пощеголеватее — мундир сидел на нем как на манекене, а сапоги начищены до зеркального блеска. Возле стола стоял смуглый скуластый ефрейтор, невысокого роста, худощавый. Ему было около тридцати. «Этот точно узбек или туркмен, — подумал Пулат, глянув на него, — переводчик, видно».
— Кто ты, почему стал снайпером? — сказал ефрейтор, когда Пулата посадили на табурет в центре комнаты, сказал по-узбекски. — Где родился, кем работал, кто у тебя остался дома, нам известно. Мы знаем и о том, что у тебя родился сын. — Все это он повторял за майором, который, вытащив из ящика стола армейскую газету, где на первой странице был портрет Пулата, что-то добавил еще. — Герр майор интересуется, не слишком ли много ты уничтожил воинов рейха за смерть одного сына? Вчера ты убил еще и командира полка.
— Мало, — ответил Пулат.
— Почему? — спросил переводчик, выслушав вопрос эсэсовца.
— Разве дело только в моем сыне? Сколько тысяч сыновей моих соотечественников погубили фашисты?! За них я тоже должен отомстить!
— Теперь ты уже ничего не сделаешь, — крикнул ефрейтор. — Все, оумин, как говорят у нас на родине!
— Но тут же написано, — ткнул пальцем в газету майор, — «снайпер Сиддыков решил отомстить за сына!»
Пулат очень много слышал о педантичности немцев, но чтобы до такой степени… Майор, видно, считает, раз немцы убили одного, в данном случае, Сиддыка, то и Пулат должен был ограничиться одним.
— Неправильно напечатали, — сказал Пулат. — Я говорил корреспонденту, что мщу за сына, но ни разу не упоминал, что убью только одного гада!
Ефрейтор перевел ответ Пулата, а эсэсовец что-то сказал майору. Тот вскинул свои белесые брови, встал и достал из сейфа папку. Снова сел за стол. Перелистывая страницы в ней, уставился на пленного немигающими прозрачно-голубыми глазами. Спросил:
— Родом из кишлака Кайнар-булак Сурхандарьинской области?
Пулат кивнул.
— Значит, ты должен знать Артыка, сына Сиддык-бая?
— Не слышал про такого, — ответил Пулат. Он понял, что эта папка каким-то образом связана с именем брата, но каким? Не дай бог, если и Артык-ака в плену, — подумал он, — тогда мое признание может принести ему вред. Брат снайпера все же… Решил не отвечать на подобные вопросы. Или отвечать отрицательно.
— Много в твоем краю Кайнар-булаков? — спросил ефрейтор.
— А тебя в каком кишлаке мать родила? — спросил вместо ответа Пулат, обращаясь к переводчику на «ты», отчего тот побагровел.
— Ну ты, — бросил он зло, — не забывай, где находишься! Я родился в Ферганской долине, что из того?
— Разве мало у вас кишлаков с одинаковым названием?
— Сколько угодно.
— Ну, вот, а еще спрашиваешь!
— Да, в этом отношении наш народ не отличался особой сообразительностью, — сказал ефрейтор.
— Твой народ, — поправил его Пулат, — а мой всегда был мудрым. Не путай!
Переводчик промолчал и заговорил с эсэсовцем, видимо, объясняя, о чем он говорил с пленным. Офицер, точно бросал слова приказа, произнес несколько отрывистых фраз. Сначала майор, как догадался Пулат, возражал ему, а потом кивнул и развел руками.
— Моли аллаха, — сказал переводчик, — чтобы штурмфюрер Артык Сиддыков признал тебя своим братом.
Пулата заперли в сарай и приставили часового. «Значит, Хамид мне правду о брате рассказывал, — думал он, — а Артык безбожно врал. Глупец я! Надо бы сразу к Истокину пойти. А теперь… хочешь — не хочешь; придется встретиться с ним…» Он представил, как снисходительно и высокомерно улыбнется Артык, как он начнет, теперь уже откровенно, распространяться о силе и мощи фашистов. А что дальше? «Поживем, — увидим», — вспомнились слова Истокина, которые он часто повторял.
На следующий день его отправили в лагерь для военнопленных. Об этом ему с сарказмом объявил ефрейтор. В вагоне, куда впихнули Пулата, было около сорока красноармейцев, большинство из них — тяжело раненные. Медицинскую помощь им в пути никто не оказывал, и вагон пустел быстро. Умерших снимали на очередной станции. К концу пути в вагоне осталось пятнадцать человек.
Пулата везли в Германию, и чем дальше уходил поезд, тем серее становилось небо, день и ночь лили моросящие дожди, сырость врывалась в вагон пронзительным холодом. И за окном, казалось ему, проплывали серые поселки, станции и полустанки. Дома тут были островерхие, крытые черепицей, которая, несмотря на то, что от роду была желтой или красной, тоже казалась серой, как здешнее небо. Несколько раз на стоянках Пулат подходил к окну и разглядывал людей, стоявших на перронах. Главным образом это были солдаты, старики, дети и женщины. Их лица тоже были серыми. «Проклятый Гитлер, — высказал кто-то его мысль, — даже свою страну утопил в серости!»
— С этого все и началось, — произнес кто-то, — каждый гитлер в истории в первую очередь выкрашивал собственный народ, его душу в серый цвет.
В вагоне частенько затевались разговоры, но Пулат не вмешивался в них, он, как когда-то в штабе кавалерийского полка, впал в апатию, ничего его не интересовало; названия станций, что громко выкрикивали те, кто умел читать по-немецки, проходили мимо его сознания. Он сидел в углу
