этак в палец толщиной. Тогда царь, тоже силач немалый, взял тот крюк и с натугой, правда, но согнул его. В это время подошел отец. «Извини, полковник Рубец, что я сделал тебе такой изъян», — сказал царь. А отец ему: «Ничего, ваше величество, я сейчас поправлю». И этак изящно, двумя пальцами отогнул крюк на место.
— Забавно! — рассмеялся Репин. — А ты бы так смог?
Рубец шумно вздохнул.
— Не осилю, пожалуй. Народ нынче пошел не тот, что прежде. Вот про моего предка, князя Рубца-Мосальского, сказочка есть, будто он десятипудовой булавой татар лупил. При Грозном… А я, — Александр Иванович усмехнулся с лукавинкой, — а я и с половинной, пожалуй, не справлюсь.
Репин с уважением посмотрел на Рубца. Как все слабые здоровьем люди, он любил людей здоровых и сильных.
…Кучер, остро переживавший свою вину, без конца просил у «господ хороших» прощения и лихо стегал конягу кнутом.
Сначала завезли Аннушку.
— Спасибо за великолепное удовольствие, которое я получил в вашей компании! — рассыпался в любезностях Репин. Он помог Аннушке сойти с фаэтона и до калитки торжественно нес ее невесомый зонтик. — А портрет с вас я все равно напишу. Завтра… Ты не возражаешь, Александр Иванович, чтобы наша очаровательная спутница почтила нас своим присутствием? Чудесно! Я жду вас, Анна Михайловна, в любое время.
…Несмотря на воскресный день, город лег спать рано. На базарной площади тускло горели несколько керосиновых фонарей. Ставни в домах были наглухо закрыты, калитки и двери заперты, собаки спущены. Народу на улицах почти не встречалось, только где-то поодаль прошла шумная компания, горланившая под гармошку песню.
Рубец нахмурился.
— Петро там… Подгуляет и на улицу к дружкам… Сколько раз говорил этому шелопаю — не пей! Пропьешь голос, другого на базаре не купишь!
— И часто это с ним?
Рубец кивнул головой. — А что ему делать, где отвести душу? — Он словно оправдывал Левачека. — Скучно живут здесь, Илья Ефимович. Пойти некуда. Ни театра, ни труппы, ни библиотеки. Из увеселительных заведений один дворянский клуб… карты, попойки… А думающему человеку что делать?
— Но ведь ты же находишь работу?
— У меня, Илья Ефимович, цель имеется. А многие тут живут без нее, — прошел день, и слава богу! Поесть бы послаще, поспать бы подольше… Без Петербурга жить не могу, однако и в этом городке тоже кусок моего сердца. И хочется мне, Илья Ефимович, чтобы и тут был театрик, пусть маленький, но свой, своя труппа. Вот бесплатную музыкальную школу мечтаю по примеру Петербурга открыть. Ведь таланты есть! Голоса! Ты сам слышал. И этот Петро, и Аннушка. А на свадьбе? Но все это пропадает, чахнет, как трава без дождя. И никому, ровным счетом никому нет до этого дела. Обидно.
— Где же выход?
— Не знаю… Иной раз задумаешься, и такая сумятица в голову полезет, самому страшно станет.
— «Покушавшийся на государя императора Соловьев Александр Константинович, тридцати трех лет, повешен в Петербурге», — казалось бы, без причины повторил Репин газетные строки. — Наша российская действительность, Александр Иванович, слишком возмутительна, чтобы со спокойной совестью взирать на нее равнодушно. Надо что-то делать.
— Но что? — почти в отчаянии спросил Рубец.
Колокольные часы на соборной церкви пробили полночь, потом час, два… А Рубец и Репин все сидели на крылечке, выходящем в сад, и разговаривали, и думали, что же делать дальше, где же выход…
Село, куда меня назначили учителем, оказалось большим, широким и зеленым. Оно лежало на старом шляху, что вел из древнего русского городка в соседний, еще более древний, расположенный уже на Украине. Дорога рассекала село надвое, и па ней, когда я приехал, пыля, шли колхозные грузовики с зеленым, пахучим сеном.
Из маленького, продутого встречным ветром автобуса вышло несколько смешливых девчонок в белоснежных платочках. Девчонки возвращались из областного города с совещания передовиков и всю дорогу вспоминали, как их фотографировали для газеты. Выскочив из автобуса, они разбежались по домам, а я остался один в незнакомом, только что начавшем просыпаться, селе.
Был ранний час, играл на длинной берестяной трубе пастушок, мычали коровы, грохотал вдалеке трактор, и над лугом, над озером, заросшим камышом, висел сизый, легкий туман.
В кармане у меня лежала записка и адрес старой учительницы-пенсионерки, где мне советовали снять комнату. Собственно, адреса не было, был план на четвертушке бумаги: озеро, гребля, старинная бездействующая церковь и огромный сад с флигелем, оставшимся от помещичьей усадьбы.
По дороге, обсаженной могучими липами, я добрался до ветхого, широкого крыльца с тонкими деревянными колоннами и, несмотря на ранний час, увидел в дверях маленькую, сухонькую женщину в капоте, с редкими зеленоватыми волосами, собранными на затылке в жиденький пучок. Лицо ее походило на печеное яблоко, которое только что вынули из печки: кожица уже сморщилась, а румянец на бочках еще не успел потускнеть.
— Здравствуйте, — сказал я нерешительно. — Мне нужна Анна Михайловна Троицкая.
— Ась? — ответила старушка и приложила к розовому уху сложенную ковшиком ладонь.
Я повторил.
— Тогда здравствуйте, — сказала старушка, улыбаясь и показывая единственный на весь рот, длинный зуб. — Я Анна Михайловна и есть.
Получив мою записку, она надела очки, державшиеся не на дужках, а на веревочке, и углубилась в чтение.
— Мы с Петенькой в одной школе двадцать два годка проработали. Такой интересный мужчина, — сообщила она доверительно.
Я вспомнил давшего мне записку Петеньку, лысого человека, лет за шестьдесят, и улыбнулся.
Пятясь к двери и приглашая меня следовать за собой, Анна Михайловна прошла в прохладную горницу, куда через щели в ставнях врывались тонкие лучики солнца.
— Так вы, значит, к нам в школу, — сказала Анна Михайловна. — Это хорошо. А сколько вам лет? — неожиданно поинтересовалась она.
— Двадцать три.
— Ась, — с тем же жестом переспросила старушка. — Двадцать три, это хорошо. А я-то, голубок, в семнадцать начала. Совсем дитенок была. Ученики слушаться не хотели… А вы женаты?
Я ответил, что нет, не женат, и Анна Михайловна, переспросив, неопределенно покачала своей маленькой головой.
— А я, голубок, в восемнадцать лет замуж выскочила.
Так мы разговаривали — я, неуклюже переминаясь с ноги на ногу, а Анна Михайловна, все время суетясь, находясь в движении. Она то подходила к буфету и переставляла чашки с одного места на другое, то к этажерке, где выравнивала корешки книг, то к подоконнику, чтобы поправить горшки с цветами. Цветы были немудреные — герань с резко пахнущими листьями, чайная роза и туя, которую в здешних местах звали елочкой.
Все так же без умолку рассказывая, она проводила меня в комнату, где
