– Братишки... – задыхаясь и всхлипывая, вскочил с обрубка своего Брыкин с открытым ртом. Он делал руками движенья, точно играл в жмурки, точно не видел уже ничего вокруг себя и ловил наугад. – Братишки... А ведь Петьку-те Грохотова это я убил!! Не он, не он, а я ...я! – и всем телом вытянулся в жест, указующий в молчащего Семена. – Не он... Как я уехал в лес, топор забыл. Я и воротился задворками, меня никто не видал... А лошадь в Бабашихином оставалась. Дома взял топор, побежал рожью назад, к Бабашихину-т... А как бежал рожью-те, тут и увидел во ржи: мужик на Аннушке... Я и махнул тут топором-те... да все рожью, рожью, в лес! Рожь-те присмята была... черная тужурка на ем... со ржи пыль несла... Я-то думал, что Половинкин попал, а не Половинкин!.. на топорище-т и осталась кровь... – он кричал все пронзительней, мечась по зимнице, и барсуки расступались, уступая Брыкину место для последней суетни. – Не он!.. Ограбил ты меня, Семен Савельич!.. Все ты у меня взял, все... отдай, отдай мне! – рыдал Егор, цепляясь и руками и зубами за Семена. Было нехорошо смотреть на него в ту минуту, как и на Семена, отпихивавшего Брыкина и коленами и кулаками.
Барсуки из чувства стыда за Семена молчали и никто не бросил в Семена на этот раз осудительного слова. Некоторые из барсуков отвернулись даже, только Юда, стоя близко, не сводил глаз с ползавшего Брыкина, точно подбирая минуту, когда остановить этот невозможный для слуха и зрения Егоров исход.
– Сеня, молчи... ничего! не упади... не упади только... – жарко шептала Настя, уже не скрываясь от барсуков. – Твердо стой. Бей, делай что хочешь... не стой так, ну!
И Семен выстоял.
– Ну, летучая, как же про него порешим? – спросил он, с лицом почти спокойным.
– Чего ж его мытарить! – недовольно сказал Федор Чигунов, глядя на ноги Семену. – Нехорошо даже.
– Даже есть расхотелось! – удивленно вздохнул Петька Ад, весь в поту.
– Сам себя человек губит... и никто его не губит, а сам доходит до всего, – поворчал Стафеев.
– Распорядись, Миша! – заключил Семен и пошел вон из зимницы. Настя пошла за ним.
– Дело поправимое... – намекающе шепнул Юда ему, проходящему мимо.
– О чем это он гнусит?.. – замедлил шаг Семен, медленно повертывая к нему лицо.
– Иди, иди... я потом скажу тебе, иди! – просительно шептала Настя. Я приду скоро, ступай!
...Тешка и Федор Чигунов подхватили под руки ослабевшего от крика Брыкина и повлекли вон из зимницы. На снежных ступеньках лестницы, сводившей в зимницу, растолкал барсуков Петька Ад.
– Товарички, а товарички... Дозвольте ему, а? покурить, а? – торопливо забормотал он, готовый к тому, что его осмеют, ударят, прогонят. Егор, а Егор... – почти умоляюще залепетал он, тряся Брыкина за плечо. На, закури! На, завтра уж не закуришь, на!..
Он старательно натряс из кармана две щепотки махорки, все свое табачное богатство.
– Бумага у меня есть, счас дам... – сказал Юда и хлопнул Петьку по спине. – Вот дрянь... А утром я просил, так не дал!
Барсуки теснились кругом, тайком друг от друга наблюдая, как, присев на мокрый, растоптанный снег, старался Егор завернуть бумажку.
– Дай уж я тебе сверну... – выступил Дмитрий Барыков. – Ишь, руки-те у тебя!..
Он ловко сделал самокрутку и вставил ее Брыкину в рот. Лука Бегунов поднес огня. Егор курил порывисто, давясь дымом, глотал жадно, точно вместе с дымом хотел заглотнуть как можно больше и сумеречного этого неба, и снега на деревьях, и самых деревьев. Заметно было, что приторно-едкий дым махорки был ему отрадней и нужней холодного широко-снежного воздуха. Так, в молчаньи, прошла минута.
– Ну, хватит с тебя, – твердо и значительно сказал Юда и уверенным щелчком выбил тлеющий табак из Егоровой самокрутки...
...огонек упал в снег и затух.
По скользким тропкам, еле приметным в сумерках, Настя побежала отыскивать Семена. Стояла оттепель, снег стал вязок, и даже на утоптанной дорожке проваливался след. Чудилась капель, – таким звуком был напитан воздух.
Она нашла Семена на том пне, куда, она знала, ходил Семен в минуты участившихся упадков. Чутьем догадавшись, что он тут, она подходила осторожно, точно боялась спугнуть свою добычу шорохом задержанного дыханья. По звуку ей показалось даже, что Семен плачет, но это было неверно: обманчивы сумеречные шелесты леса. Настя, вытянув шею, старалась рассмотреть его и сломала сучок, на который поставила колено.
– Это ты? – спросил, не оборачиваясь, Семен.
– Да.
И почти одновременно с этим он ощутил властное и спокойное прикосновенье холодной Настиной руки.
– Ты – не надо. Все равно уж теперь. Ну, о чем ты? – и продолжала гладить его по щеке, любовно и утишающе.
– Проиграли мы, Настя, – неуверенно сказал он и не гнал ласкающую руку. – Расползлись... Подкрепленье обмануло.
– Рано еще. Вот весна придет, по весне и разольемся. В Бедряге, говорят, опять замутилось... – выдумала Настя наугад.
– Не в том, не в том, – раздражился Семен и вдруг, откинув Настину руку с лица, встал: – ну, что ж, пойдем куда-нибудь! – предложил он с грубой понятностью.
– Ну да, конечно, – заволновалась Настя и уже влекла его за руку куда-то вдоль опушки, по рыхлому, глубокому снегу, а сама гнала от себя неотвязчивую и горькую догадку о Семене. Вдруг она обернулась и заглянула ему в глаза: – о чем ты думал сейчас, скажи?
– Не скажу, – и Семен, взяв за сучок, отряс от снега можжевел, стоявший возле них. – Палка хорошая выйдет! – вслух подумал он про можжевел и прибавил Насте: – не о тебе только...
– Ты о Мишке думал, я знаю. Думаешь, уйдет? Нет, – сказала она уверенно. В небе выкатывались звезды, подмораживало. – Мишка весь мой... Ты лучше за меня держись – она, кажется, смеялась. – Вот в Юде теперь все дело, он мутит. А Юду убить можно... – они опять шли, а Настя раздумчиво обсуждала выходы, которые оставались.
Так они дошли до сторожевой землянки. Уже стемнело. Высокий сугроб лежал поверх землянки, и дверь ее, казалось, вела куда-то в снег. Семен стоял в нерешительности, будто не понимал, зачем на бесцельном их пути встретилась теперь землянка. Тут сухой выстрел раскатился по верхушкам леса и следом за ним – второй. Семен не слышал Насти, звавшей его из растворенной уже двери.
– ... тут одной ступеньки нет, не поскользнись! Ну, скорей же... она запирала дверь на засов. – Теперь ты в гостях у меня... в плену! Тебе ничего, что жарко у меня? Я люблю жарко, с детства привыкла... – она сама обжигающе смеялась, а Семен впервые видел ее такою.
Он стоял у печки и недоверчиво, исподлобья, наблюдал Настю, суетившуюся по землянке. Фитиль коптилки, лениво колыша пламя, с шипеньем облизывал черепок, где уже не оставалось ничего горючего.
– Вот... от обеда осталось. Ты не хочешь есть? Ешь, я разогрею. Нет? ну, тогда кури. Вот у меня есть, Мишка подарил. – Она положила на крохотный свой стол папиросы горстью и села против Семена, вся звеня смехом. – А ты думал, убежишь от меня? От меня нельзя убежать. Ты туда не гляди, – она досадливо кивнула на дверь. – Ты на меня гляди! Ведь ты знаешь, я все равно подстерегла бы тебя... не на Брыкине, так...
– Брыкин меня в Москву вез, – вспомнил Семен и барабанил пальцами в лавку, на которой сидел. – Как его подхлестнуло-то!
– Брыкин? что Брыкин! Брыкин – ничто. И Мишка ничто... – она села на ту же лавку, где сидел Семен. – Ты ведь, если захочешь, ты их вот так, вот так... – она хрустела пальцами и жгла дыханьем серое, большое Семеново ухо. – Ты, да вот Юда еще... Но Юду можно убить, я уж говорила тебе. Ты замани его в лес, вот хоть бы в Исаеву сечу... Или, еще лучше, в Матвейкин Сосняк, а там один на один! Хочешь, я Мишке велю? Ведь они в одной землянке живут, проще и не придумать... – она о чем-то напряженно думала. – Нет, ты лучше сам убей! Ты знаешь, ведь это ужасно просто... за водой сходить и то труднее! Я, когда стирала тебе, воду с кухни крала. Я только тогда догадалась, как это просто делается... Ах, да-а! неожиданно-резко засмеялась Настя, и презрительно толкнула Семена в плечо. – Ведь ты... Но послушай, отчего ты сам не убил этого, Петьку?.. И ведь он прав, пожалуй, ведь ты ограбил его, Брыкина! Ведь он только и сделал за весь свой срок... Ничего, ты не хмурься! Ты мне даже ближе теперь, потому что я знаю про тебя. Ты непонятный, а я понимаю! Ну-ну, не сердись... – она сделала движенье поцеловать его, но Семен откинулся, как в испуге, и поцелуй пришелся в бороду. – Обстриги! – обиженно бросила она и почти готова была заплакать. Ее взор упал на папиросы, она взяла одну, закурила и тотчас же бросила, недокуренную. – Какие горькие! сказала она, кашляя с дымом.
– Стучат, кажется... – прислушался Семен.
– Стучат?.. – прислушалась и Настя и подбежала к двери. – Кто? Мишка? Здесь у меня Семен. Ты слышишь? Уходи, здесь у меня Семен. Я не хочу больше с тобой. Беги, ну! – кричала она через дверь.
Больше не слышалось ни звука из-за двери.
– Ушел, – сказала Настя, стоя у двери. За приспущенными ресницами теплилось черное пламя ее глаз.
