Да и кем в самом деле была для него Марианна, если задуматься серьезно? Однако она болью вошла в его сердце и там оставалась. Все эти годы он продолжал думать о ней. И, возможно, он ее идеализировал. Встречая новую женщину, он всегда, вздыхая, говорил себе: «Нет, это не Машенька». В одинокие поздние вечера он, бывало, часами беседовал с ней и даже, случалось, записывал их разговоры. Он понимал, что это ненормально, но отказываться от этого не хотел, потому что это были радостные, счастливые часы. Один из ящиков его стола был заветным. Там хранились эти записи и несколько фотографий той роковой для него поездки. Вот и все, что связывало Александра Фролова с женой португальского коммуниста-подпольщика Марианной Дебрэ, — боль и фантазии сердца. И теперь, после революции, он обязательно хотел повидать и Мануэла, и Марианну, не осознавая до конца, почему он должен — именно должен! — это сделать…
Капиталист Жозе да Силва в своих расспросах о коммунистах зашел с другого конца:
— Не правда ли, коммунисты часто бывают в Москве? Все коммунисты стремятся побывать в Москве, так ведь?
— А вы часто летали в Португалию при фашизме? — в свою очередь спросил Фролов и внимательно посмотрел ему в лицо. — У вас было много друзей среди фашистов?
— Я бизнесмен, — с гордой обиженностью произнес Жозе да Силва.
Фролов зевнул.
— Хочу спать, сеньор. Благодарю вас за бренди и компанию.
Он встал, достал с верхней полки плед, взял свой портфель и направился в конец салона, где были свободные ряды. Он сел к окну, открыл дымчатую шторку и предался созерцанию лунной ночи. Сияющая круглая луна была совсем рядом. На ее белом глянце четко рисовались синеватые силуэты. На темном небе мерцали крупные звезды. Яркая лунная дорожка шевелилась от сонного дыхания океана. А все остальное скрывала непроницаемая тьма. И Фролов смотрел на то, что выхватывал лунный свет, не отрываясь, ощущая, как к нему возвращается душевная умиротворенность. Он не заметил, как задремал. И сразу увидел:
…яркое солнце, голубое прозрачное море. Гладкая горячая галька — сочинский пляж.
Он, Мануэл, Марианна.
Он наступил на мяч, неловко упал, лежит на спине, больно ушиблен локоть.
Мануэл улыбается. У него стеснительная улыбка. А в грустных глазах вечная озабоченность. Он даже на сочинском пляже не может не думать о чем-то своем, о чем-то печальном, далеком и тревожном.
А Марианна заливается звонким смехом. А Марианна радостна, беззаботна. Она подбегает к нему, упавшему. Она протягивает ему маленькую руку, чтобы помочь подняться. А за ней — слепящее солнце. Вот он крепко взял ее руку, но опять неловко, и Марианна теряет равновесие и падает на него. Он ощущает ее всю. Рассыпавшиеся каштановые волосы упали ему на плечи. Два лица в непредвиденном приближении. Пропал ее смех. Они смотрят друг другу в глаза. И открывается тайна — мыслей, мечтаний. И им отчаянно грустно: они не могут принадлежать друг другу. Она чуть наклонилась, едва коснувшись его губ, и прошептала: «Саша».
И снова смех. Она с легкостью поднялась, увлекая его за собой. И он весь напрягся, рванулся вверх и уже стоял возле нее, высокий, сильный.
И все это длилось мгновение, но это для окружающих: они же коснулись вечности…
…Холодный дождь. Низкие тучи. Они плывут, цепляясь за вершины сосен. Порывистый, озлобленный ветер. Шереметьевский аэропорт.
Официальный представитель Геннадий Аркадьевич. Хотя молод, но уже держится солидно, излишне толст. Он произносит речь, желает успехов в борьбе с фашизмом, говорит о международной поддержке, о темной ночи, которая не вечна. А он переводит, а они грустно смотрят то на него, то на Геннадия Аркадьевича. Наконец тот крепко жмет руку Мануэлу, обнимает его и сочно троекратно целует. Целует ручку Марианне.
Потом Фролов обнимает Мануэла очень искренне, и они говорят друг другу что-то хорошее. Потом она может на прощанье поцеловать его. Тихо, печально говорит: «Следующий раз, Саша, встретимся в Лиссабоне». Это особенно нравится Геннадию Аркадьевичу. Он подхватывает: «Да, в свободной Португалии!» Но ведь это только ему сказано. И в интонации, понятной только ему. И «Саша» произнесено так, как тогда, на сочинском пляже, когда коснулись вечности.
Стремительный «ТУ-104» в напряженном разбеге тяжело оторвался от полосы и быстро скрылся в низком, тучном небе. Они сидели в шереметьевском ресторане у окна и пили коньяк. «Хотел бы я тоже слетать в Париж», — мечтательно завидовал Геннадий Аркадьевич…
Фролов пробудился, удивленно глянул в иллюминатор. Ему почудилось, что на лунной дорожке, взявшись за руки, стоят Мануэл и Марианна. Мануэл едва держится на ногах. Его лицо окаменело от страдания. Вот его голова упала на грудь. Фролов зажмурился. Когда он открыл глаза, то увидел, как Мануэл погружается в океанскую глубь, как тянет за собой Марианну. Она отчаянно пытается его удержать, но он исчезает под лунным глянцем. И вот она одна. Она воздела руки к самолету, ища спасения. И вдруг растаяла, исчезла. На ледяном безжизненном полотне — ничего.
Фролов лихорадочно закурил. Сердце колотилось так сильно, что ему казалось, будто он не чувствует, а слышит его удары.
«Неужели они погибли?! Неужели я их не увижу?» Он подумал, что ему необходимо срочно выпить чего-нибудь крепкого. Он торопливо встал и пошел в полумраке салона в нос самолета, где должны были быть стюардессы.
— И вам не спится, сеньор русский? — обрадованно окликнул его Жозе да Силва.
Фролов тоже обрадовался, будто повстречал давнего знакомого. Он опустился в кресло рядом с ним. На выдвижном столике продолжали стоять фляга и два стаканчика, из которых они пили.
— А почему вам не спится? — спросил Фролов.
— Честно признаюсь: страшит меня новая встреча с Португалией.
Неподвижный глаз Жозе да Силвы задумчиво-грустен. На лице печать меланхолии.
— Что вас страшит?
— Хотите выпить?
— Хочу, — сразу согласился Фролов. Он выпил залпом, почувствовал, как сердце разжимается, возвращается к нормальному ритму. — Что вас страшит? — повторил Фролов. — Мне, например, привиделось, что мой знакомый подпольщик, которого я знал давно, лет десять назад… Он был талантливый скульптор и очень славный человек. Боюсь, что погиб в застенках ПИДЕ[15].
— Как его звали? — с настороженностью спросил Жозе да Силва. Он дрогнувшей рукой вылил в стаканы остатки бренди и тут же глотнул из своего.
— Вы его могли знать? — удивился Фролов.
— Я читаю газеты каждый день, сеньор, и обязательно португальские, — пояснил да Силва.
— Мануэл Серра, — сказал Фролов, решив, что по нынешним португальским временам не существует опасности в том, чтобы назвать подпольщика его настоящим именем.
— Это его настоящее имя?
— В подполье его звали Вириато Рамошем.
Жозе да Силва вздрогнул, нервно дернулись веки, страшно раскрылся его странный глаз. Один лишь миг. Фролов насторожился. Жозе да Силва тяжело провел рукой-лапой по лицу, как бы выправляя его, вздохнул.
— Кажется, я встречал это имя, — сочувственно произнес он. — Но не помню судьбы этого человека. Нет, не помню. — Он раздымил сигару и заговорил торопливо, как бы боясь новых вопросов: — Их было много. Они не дорожили жизнью. Но, сеньор, жизнь не повторяется, если она даже отдана за идею. Разве не так? Или там за свободу. Что такое свобода? Это не простой вопрос. Я много раз бывал в Португалии. Кроме этих фанатичных людей, там никто не думал о свободе. Все жили, не думая о свободе. Я вам скажу больше: все боготворили Салазара. Он был непогрешим. Невозможно было представить, что все это может разрушиться.
— Вы защищаете фашизм? — с удивлением спросил Фролов.
— Я рассуждаю, — ответил Жозе да Силва. Он был увлечен своими воспоминаниями. — Я видел, что большинство народа не думало о фашизме и не хотело пустых свобод. Что понимать под свободами?! Когда не стало Салазара, все захотели реформ. Но беда была в другом — начались африканские войны. Самое страшное — интеллигентов призвали в армию, дали им оружие. Это хуже всего, когда таким людям дают оружие. Сначала они проигрывают войны, а потом устраивают восстания. Вы знаете эту истину? Вы должны ее знать, сеньор русский!
— А где же была всемогущая ПИДЕ? — с иронией спросил Фролов.
Жозе да Силва с готовностью отвечал:
— Поймите, тайная полиция без вождя — ничто! Формула очень простая: всемогущество тайной полиции в непогрешимости вождя. Но Антониу Салазара уже не было! А кто такой Каэтану? Профессор, игравший в реформы. Вы понимаете? А фашизм… Слова, слова. — Он вздохнул. — Что такое, по-вашему, фашизм?
Фролов не задумываясь ответил:
