После тягостного молчания Ветлугин спросил:
— Как твоя книга? Как ты ее окончательно назвал?
— «Без вести не пропали». Уже в верстке. Там, кстати, есть главка и о Песчинском. Ему ведь и семнадцати не было, когда он ушел на фронт. О его матери — почти ничего. Разве расскажешь всю правду? Вся правда — всегда мучительна. Она так сразу все высвечивает, словно пожар в ночи. Понимаешь?
— Понимаю, — сказал Ветлугин.
— А его мать… Она, конечно, в обиде: никто ничего не может сказать о нем на войне. Никто ничего не может вспомнить о нем — о рядовом! У него не было даже медальки! Тогда, в сорок первом — сорок втором, не щедро давали награды. Это потом, в сорок третьем, когда началось наступление. А она — да, конечно, — уже лет семь ходит со своим ватманским листом и треногой и все надеется услышать, что он был честным и храбрым солдатом, ее сын. Понимаешь, ей надо услышать и узнать от живого очевидца. Понимаешь?
— Понимаю, — сказал Ветлугин и задумчиво произнес: — Этот День Победы — порохом пропах. Это праздник — с сединою на висках. Это — радость…
— Да, это радость — со слезами на глазах, — подхватил Татушкин. И, резко изменив тему разговора, напрямик спросил: — Скажи, Виктор, почему Барреты не приехали в Советский Союз?
— Не знаю, Вадик, не знаю.
— Знаешь, Витенька, знаешь, — вздохнул Татушкин.
— Да, знаю: Гарольд Баррет не разрешил.
— Почему?! — удивился Татушкин.
— «Ржавчина холодной войны». Так бы я написал в газетном комментарии.
— Я серьезно тебя спрашиваю, Виктор.
— Серьезно?! Кто такой Гарольд Баррет? Фермер? Человек от земли. Прямой и ясный. Политику не любит и не признает. Послевоенную судьбу Пошатаева не только не принял, но и оскорбился за сестру. Попробуй его переубедить — не удастся.
— Странно, — пожал плечами Татушкин. — Я об этом не думал. Может быть, он чем-то обижен?
— Быть может, — согласился Ветлугин.
— Послушай, Виктор, — растерянно продолжал Вадим, — ну а Элизабет и ее сын Джордж? Они бы приехали?
— Безусловно. Тогда — безусловно. Вряд ли сейчас. Время ушло, эмоциональный заряд… А потом: кто сейчас у власти в Великобритании? Консерваторы во главе с воинственной «железной леди».
— Ну и что? Ты иронизируешь, конечно?
— Немножко.
— Значит, они никогда не приедут к нам?
— Не знаю, Вадим. Вот этого я действительно не знаю. Но я хотел бы, — задумчиво произнес Ветлугин, — чтобы благословенные времена разрядки не кончались.
— Этого хотят все, Виктор, — поддержал Татушкин. И, смущаясь, продолжал: — Знаешь, а ведь я книгу посвятил отцу. Он погиб под Москвой в народном ополчении.
— Я помню, Вадик. Я хорошо все помню.
— Мама хотела бы, — тихо произнес он, — чтобы мы пришли. Чтобы отметили День Победы у нас. Она пирог испекла.
— С радостью, Вадик.
Они поднялись и направились от сонно блистающей на майском солнце Москвы-реки к людскому муравейнику на парковой набережной у Крымского моста.
Сверкали, звенели медали на пиджаках и выцветших гимнастерках. Расплывались улыбчиво, счастливо пожилые лица. Обнимались, жали руки, хлопали по плечам. Кто-то пел «Бьется в тесной печурке огонь…», а кто-то — «Темную ночь». Где-то, томя сердце, играла гармонь. И все ветераны, как один, фотографировались — долго, попеременно, торжественно и весело. И среди них гордо, с достоинством держались Герои Советского Союза, полковники и генералы; и совсем просто кавалеры орденов Славы. Сновали репортеры газет, телевидения, радио, не зная точно, у кого брать интервью; обращались и к тому, и к этому, и любой, без исключения, ветеран, не теряясь, громко и решительно заявлял: «Берегите мир!..»
Людские толпы текли по набережной. Все с любопытством смотрели, слушали, расспрашивали. Уставая, стояли в очередях за пивом и бутербродами…
Крымский мост со знаменитой стальной дугой, казалось, прогибается от нашествия все новых и новых толп, которые регулярно выбрасывали на поверхность две станции метро. И машины на мосту едва двигались среди людей, и шоферы вежливо посигналивали…
И новые потоки вытесняли с набережной ранее прибывших, и те уходили в тенистые аллеи парка, где — кафе, аттракционы, танцы, лодки, концерты, буфеты… Новые же, как и те, предыдущие, текли толпой — смотрели, расспрашивали, слушали. А ветераны всё фотографировались и всё повторяли: «Берегите мир!..»
И среди всего этого столпотворения, разноголосицы, сверкания окаменевшим черным изваянием, как обгоревшее дерево в блистающем весеннем половодье, стояла старая мать Вячеслава Песчинского с невидящими, полными слез глазами — в своей последней надежде узнать что-нибудь от кого-нибудь о жизни и смерти на войне семнадцатилетнего рядового, ее единственного сына.
1980
В цветущие, прекраснейшие лета,
Когда Любовь столь властна над Судьбою…
…Зачем не умер я тому три года?
Ф. ПетраркаЗлополучная тема о путях португальской революции, похоже, разрушала их отношения. Фролов наотрез отказался прочесть лекцию. Людмила Николаевна — так ее звали студенты исторического факультета, где она преподавала французский язык, а для Фролова просто Мила, — не понимала этот категоричный отказ, как и его неожиданное упрямство. Она тоже заупрямилась, настаивая на согласии. Она говорила ему, что это будет прекрасным дополнением к тому циклу лекций по экономике латиноамериканских стран, который он прочел на факультете полгода назад и который высоко оценили, что это поможет ему занять профессорскую должность, о которой он мечтал. И, конечно, о том, что он подводит ее, что она уже договорилась о его выступлении в ректорате, объявила студентам. Мила была настойчива. Однако Фролов молчаливо и отчужденно выслушивал все ее аргументы и повторял одно: «Нет, никогда».
— Но почему же?! — восклицала она, испытывая и раздражение, и недоумение, и даже неприязнь к нему, чего еще не случалось за время их в общем-то спокойных и достаточно радужных отношений. — Ты же только и вспоминаешь о Португалии, хотя был там всего три дня. Ты же все знаешь об этой стране! Обо всем, что там происходило и происходит. Ты же можешь выступать без всякой подготовки, хоть сию же минуту. — Она упрямо убеждала, настаивала, уговаривала: — Саша, ты же сам говорил, что у тебя не было ничего более яркого в жизни, чем прикосновение к португальской революции. Ну, пожалуйста, сделай это ради меня. Пожалуйста, Саша, очень прошу.
— Нет, никогда, — твердил он.
Считают, что интуиция есть чувство истины, и интуитивно Людмила сознавала ту истину, что если она преодолеет это упрямство Фролова, то добьется и того, что было теперь главным в ее жизни, — выйдет за него замуж.
Она долго ждала его, Фролова. Именно таким она представляла своего мужа — и по внешнему облику, и по жизненным устремлениям. Он идеально совпадал с тем образом, который рисовался в ее грезах еще в девичестве. Долго, очень долго она его искала — ей шел двадцать девятый год. Но она именно искала его, а не ждала. Людмила уже была однажды замужем, но разошлась с мужем быстро и без сожалений — он ее не устраивал. У нее всегда было много поклонников, она привыкла к тому, что нравится мужчинам. Всем, кто привлекал прежде всего ее внимание.
Людмила действительно была красивая и умная женщина. Высокая, длинноногая, с великолепными, золотистого цвета, чуть вьющимися волосами, с гладким беломраморным лицом древнегреческих богинь, которое не портили, а украшали большие круглые очки. Из-за чистых увеличительных стекол спокойно и твердо смотрели агатовые глаза. Студенты в восхищенном вожделении именовали ее «секс-бомбой», среди профессорско-преподавательского состава она слыла «богиней».
Все, что Людмила делала или говорила, всегда замечали и запоминали. А быть постоянно на виду нелегко. Но для гордой Людмилы Николаевны Волховицкой еще труднее было признавать промахи или отступать. Понятно, что ошибок она не делала. В этом она умела убеждать и себя, и других. И поэтому теперь она ругала и даже проклинала себя за необдуманность и опрометчивость заявления, что лучшего знатока португальских дел, чем Фролов, им не найти. Она упорствовала бескомпромиссно, настаивая на своем. А он отказывался наотрез. С беспокойством Людмила сознавала, что неожиданно вспыхнувшая неуступчивость создает серьезную трещину и может стать началом конца их отношений.
«Но почему же? Почему же?!» — в отчаянии спрашивала она себя.
…Жозе да Силва был поражен. Да что там — потрясен! На его выразительном лице отразились испуг, растерянность, неверие. Он отбросил большое, грузное тело к самолетному иллюминатору, выставив, как защиту, мощные руки с растопыренными пальцами. В темно-карих глазах Жозе да Силвы застыли недоумение и почти ужас. Так, вероятно, ведут себя правоверные католики, оказавшись перед самим дьяволом.
