И опять Арина заглянула в мои глаза. Бугаев джентльменски предложил солдатам, сопровождавшим Арину, свой кисет, а гостье — кружку чая. Арина качнула головой.
— Мне пора. Я на одну минуту.
— Ты ни разу не была у нас. Загляни, где я обосновался. Петя, зажгите лампу. — И я проводил Арину к себе в землянку.
— Неужели ты ни разу не вспомнил обо мне?
— Я все время жил тобою.
— Я загадала, когда мы спрятались от обстрела. Если первым кто-нибудь назовет твое имя, значит, ты выстоишь. В душе я молилась богу. В первый раз! И неожиданно Варвара Александровна говорит: «Саша-то впереди всех...» Я вскочила, опрокинула кринки, запрыгала от радости. Мне уже ничего не было страшно. Они подумали, что у меня не все дома. — И вдруг она спросила. — Ты веришь, что есть бог?
— А как думаешь ты?
Арина неопределенно пожала плечами.
Паскаль говорил — сомневаться в боге, значит, верить в него.
— Ты суеверный?
— Не знаю.
— Значит, тоже сомневаешься, значит, веришь?
— Да, я верю в бога, — сказал я. — Он у меня слепой, грубый, безжалостный. Имя этому богу — жизнь. И мы, новые, советские люди, пришли в этот мир затем, чтобы преобразить его — сделать всевидящим, нежным, добросердечным. И я сегодня в окопах дрался за это.
Арина пальцами прикрыла мне рот.
— Когда ты сейчас это говоришь, ты от меня далеко. А я не хочу. — Она поцеловала меня и озорно сказала: — Нехороший, скверный, гадкий, ты дрался за своего бога, а не за меня. Даже ни разу не вспомнил, что есть я. Тебя твой бог опьянил. Да, да! А вот Соснов, пусть он тебе не нравится и я тоже не люблю его, но он дважды присылал за мною солдат, чтобы увести в лес, где не так опасно. Но в Васютниках я знала, что ближе к тебе, и оба раза отказалась уехать. Он чуткий, внимательный, воспитанный...
— Если бы я счел нужным, — холодно прервал я,— я бы не присылал за тобою солдат, а пришел сам. В этом разница между мною и воспитанным Сосновым.
— Неужели ты-ревнуешь? Это низкое, гадкое чувство! Ты должен быть выше. Мне приятна, конечно, что это тебя злит. Но все равно ты должен быть выше. Ты единственный, кто должен быть лучше всех.
Я не понял, шутит или всерьез говорит Арина, и спросил:
— Я соскучился по Наде. Как она себя чувствует?
Арина отстранилась, широко раскрыв глаза. Имя Нади привело ее в полное смятение. Она могла ждать всего, только не слова «соскучился».
— Я имени ее не хочу слышать, — уголок рта Арины мелко и часто вздрагивал.—Она сказала, что окончательно убедилась сегодня, что Метелин настоящий мужчина и что обязательно тебя отобьет у меня, чего бы ей это ни стоило.
— Вот это уже мило, — рассмеялся я. Но Арина и не думала поддержать мой смех. — Передай ей, — продолжал я, — что я велел ей кланяться.
— Вы оба гадкие. Это правда!
— Неужели ты ревнуешь? — спросил я. — Это же мерзкое, низкое чувство! Ты должна быть выше. Мне приятно, конечно, что это тебя злит. Но все равно ты должна быть выше. Ты единственная, кто должен быть лучше всех.
Арина со стоном и слезами счастья бросилась ко мне, застучала кулаками по моей груди. Затем, обхватив шею и приблизив почти вплотную к моему лицу свое, чуть слышно сказала:
— Я тебя очень, очень люблю. Ты весь мой.
...А утром все началось сначала. Проводив почти до дома Арину, я на обратном пути заглянул в окопы к соседям. У них уже все было готово для атаки. Подбросили людей и в мои окопы. Собрали в тылах дивизии всех, кто мог держать оружие; попал кое-кто и из пригревшихся у Звягинцева — писари, снабженцы. Командовал всеми тоже какой-то интендантской службы капитан, располневший, миролюбивый, но патриотически настроенный человек. Бугаев чертыхался, завидев у себя под боком это обозное войско, как окрестил он его. Но одно было отлично: боеприпасов и оружия они приволокли с собою на целый полк. Предполагалась атака, но немцы сорвали ее, накрыв нас на рассвете артиллерийским огнем, и к десяти часам сами повсеместно перешли в наступление. У Погорелого Городища их движение застопорилось, и они стремились теперь закрепить отвоеванные рубежи и обезопасить свой тыл и правый фланг, то есть выравнять в известной мере линию своего фронта. Васютники немцы никогда не считали трудным или неприступным для себя препятствием; их разведка доносила, что здесь расположены две-три тыловые части, не представляющие серьезной силы. И если Васютники не были заняты, то только потому, что немцы не видели в этом особой надобности: лежали они в стороне от шоссейных и железных дорог, в полузаболоченном месте. Но когда немецкие части пришли в соприкосновение с нашими частями, расположенными в Васютниках и в их районе, то с первых же шагов убедились, что это орешек, который не раскусить, поэтому бросили сюда крупные силы с тем, чтобы отсечь его, и увязли. Тем временем наши войска у Городища собрались в ударный кулак и дали немцу такую зуботычину, от которой он в мгновение ока отрезвел и думать забыл о наступлении. Полк Санина, который немцы окончательно считали у себя в мешке, чуть не стал для них ножницами, которые едва-едва не отхватили у основания их ворвавшийся в нашу оборону клин. Спешно они стали откатываться восвояси на всех участках.
Трехдневные бои, собственно, ничего не изменили, если не считать, что Петю и Бугаева я отправил в госпиталь. Первому оторвало руку, второму вспороло осколком живот. И еще новость: полевую почту из Васютников — опасное место! — перевели в лес, поближе к штабу дивизии. Об этом побеспокоился вездесущий капитан Соснов.
Утром, едва встав с топчана, после мертвецки крепкого сна, я заметил, что землянка убрана, сложены в порядке книги, везде наведена чистота, даже мои сапоги начищены, к гимнастерке подшит свежий подворотничок. Вчера я проводил Кремлева и Бугаева в госпиталь, вернулся окончательно физически и душевно разбитым. Усталость валила с ног. К этому еще примешалось ощущение пустоты в землянке: остро не хватало Пети Кремлева. Но он еще выживет, пронесет непосредственность характера через годы; Бугаев — не знаю... Проведенные в тревоге дни и ночи спал урывками, сегодня же сон — тяжелый и крепкий, и некоторое время после сна не могу прийти в себя: все, что было позади, за гранью сегодняшнего дня, казалось грезами какого-то изнурительного кошмара. Вид землянки вернул к действительности. Кто бы это мог?
У печки я заметил что-то осторожно мудрившего Иванова. Увидев, что я проснулся, он будто споткнулся:
— Вам воды холодной или подогреть?
— А вы какой моетесь?
— Из родника.
— Ну и мне из родника.
Иванов не понял, что сказал я преднамеренно. Мне вдруг стал люб этот угловатый замкнутый человек. Не обязанность и уважение заставили его выскоблить мое жилье, а что-то большее. Принеся ведро воды, он налил в таз и поставил его на табурет.
— Нет, брат, давайте на улицу, — сказал я.
— Холодновато.
— Ничего.
Когда я умылся, он спросил:
— А завтракать что вы будете?
— А вы что ели?
— Овсяную кашу.
— Тогда и мне овсяную.
— Я тут вам, — робко возразил он, — достал тушенку, чай согрел.
— Овсяную кашу, — повторил. — Я, брат, теперь во всем буду вам подражать. Гляди, и у меня появится такое железо в груди, как у вас. Ведь вы, фактически, вели поединок с танками! И ни один мускул не дрогнул. Будь я девушкой, я бы вас из десяти тысяч выбрал одного.
— Бугаева жалко, товарищ старший лейтенант.
— А Петю?
— Петя выживет.
— Ну, а с Бугаевым после войны мы обязательно отпразднуем свадьбу его дочери. Надо верить.
— Тогда спасибо, человек он правильный, — Иванов помялся. — А насчет десяти тысяч, это уж буквально ваша полная ошибка. Мужики и в гражданке мне часто так говорили. Но как только до женщин дело доходило, они нос в сторону воротят. Видно, у меня пот для них неподходящий. Так, видать, и проживу бобылем.
— Это уже действительно ваша полная ошибка, — возразил я.
— Лучше скажите мне — можно вместо Кремлева у вас связным быть? Петя наказывал, да и Бугаев просил беречь вас.
— Дело ваше, Иванов. Сделаете честь.
Спустя час после завтрака и беседы с бойцами я сидел у связисток. Девушки осаждали наш телефон, поздравляли: мы первыми приняли танковый удар и выглядели в их глазах героями. Меня они встретили буйным славословием. Одна Клава поздоровалась недружелюбно, неохотно пригласила сесть, на девушек с нарочитой грубоватостью прикрикнула:
— Ну, раскудахтались!
Связистки приводили в порядок фактически полностью свернутый к эвакуации коммутатор. В землянке баррикады.
— Что, приготовились драпать? — подбросил я ежа. Клава вспыхнула, но смолчала: она не могла забыть поступок Иванова, была зла на всех вносовцев. Мое появление выбило ее из колеи. Она смущалась, не знала, как правильно вести себя, кипела и злилась на своих подруг. Но это позволило мне лучше разглядеть ее. Я сразу понял, почему она единственная звезда на небосклоне Иванова. Она принадлежала к тем людям, которые не располагают с первого взгляда, кажутся безобразно некрасивыми. Вздернутый нос, веснушчатое, скуластое лицо и длинные руки. Надо обладать большим сердцем, чтобы понять Клаву и раз и навсегда убедиться в ее редкостной красоте.
