— Ты не заговаривай зубы, ты объясни, почему государственное мясо самовольно продаешь?
— Не самовольно. Я государственный человек и продаю государственное мясо людям, которые составляют государство.
Не мог Воротин по-другому объяснить Пиапону, что такое государство. Если начнет он говорить о политической власти, то новые незнакомые понятия и совсем запутают Пиапона.
— Чего повторяешь, государство, государство… Объясняй толком, — попросил Пиапон.
— Государство — это ты, я, они. Это запомни.
— Я, ты, они… Смешно! Я государство?
— Да.
— А что, если я мясо тогда обратно заберу?
— Бери.
— И заберу.
— Плати деньги и забирай.
— Деньги платить за свое мясо?
— Это уже не твое, тебе за него государство деньги выплатило…
Все перепуталось в голове Пиапона, он махнул рукой и вышел на улицу.
Как ни уговаривали Пота с Идари Нину Косякову остаться в Джуене еще на год, она сумела убедить их, что ей еще необходимо поработать с амурскими и горинскими нанайцами. Осенью она переехала в Болонь, поработала там зиму, а летом перебралась в Нижние Халбы.
Идари, оставшись без опытной наставницы, кое-как вела хозяйство детских яслей. Женщины нехотя помогали ей.
— Ты наша, ты не будешь нас судить, — говорили они, — чего нам тебя слушаться. А новое — хлопотное дело.
Идари понимала их: много забот ложится на женские плечи, все хозяйство на них. После побега Токто Пота нес обязанности председателя сельсовета и председателя колхоза и лишь в середине зимы избавился от первой должности. Он помогал жене, старался держать женщин в послушании, потому что от них многое зависело в установлении новой, «культурной жизни», как говорила Нина Косякова.
— Колхоз — это повышение жизненного уровня, понимаете? — растолковывала она. — Это значит, больше будете денег зарабатывать. Но, независимо от денег, не получится у вас новой жизни, пока не научитесь культурно жить. Женщины должны прежде всего избавиться от грязи. Откуда у вас глазные болезни? От дыма. Откуда столько всяких болячек у детей и взрослых? От грязи. Откуда легочные болезни? Заражаетесь. Через трубки, через немытую посуду. Я вас учила, как вы должны следить за чистотой в доме…
Идари посещала землянки неряшливых женщин, стыдила их, ругала. Разговаривала она с их мужьями, но те отмахивались от нее. Тогда за дело принимался Пота.
— Хорошо, что твоя жена такая понимающая, — огрызались некоторые мужья. — А что сделаешь с моей? Побьешь, так ты судить будешь, штрафовать начнешь, а это убыток. Что сделаешь? Сам разговаривай с ней.
И Пота разговаривал с неряхами, стращал всякими карами, но ничего не мог добиться. Что-то надо было предпринять такое, чтобы люди расшевелились, как тогда, когда приехала Нина Косякова. Слышал Пота, что она после года работы в Нижних Халбах переехала в отдаленное таежное село Кондон. Он ездил в Вознесенское, советовался с секретарем райкома, с председателем райисполкома, те обещали помочь и тут же жаловались на обширность района, на нехватку кадров. В амурских стойбищах организовывались медицинские пункты, открывались школы, магазины, а в Джуене ничего этого еще не было.
— Зачем вы разделились на два колхоза? Маленькое стойбище, а вы разделились, — говорили районные начальники. — Объединить надо колхоз, всех озерских собрать в Джуене, тогда и школа, и магазин, и медпункт будут.
Где Поте думать было об объединении, когда его колхозники стали разбегаться. Трудное время переживали Пота с Идари, когда пришло письмо от Богдана с фотокарточкой. Долго разглядывали они сына, которого не видели уже столько лет. Изменился, конечно, сын, дело не к молодости идет, а к старости. А вот Гэнгиэ расцвела, помолодела, стала еще красивее.
— Поженились, наверно, — предположил Пота.
— В письме не говорят ничего, — возразила Идари. — Она ведь бесплодная.
— Да, если поженятся, не жди внуков.
— Почему он не приезжает хотя бы погостить? Другие приезжают, а он нет.
— Тебе же говорили, он книгу пишет.
Идари разглядывала знакомое и в то же время отдаленное временем лицо сына, а на душе ни радости, ни осуждения. «Книги пишет. Каким надо грамотным быть, чтобы самому писать книги. Большой человек. Матерью-то хоть назовет, когда вернется?»
— Кем он теперь стал? — задумчиво проговорила она, ни к кому не обращаясь.
— Кто его знает. Вернется, скажет.
Все джуенцы побывали у Поты, все держали в руках фотокарточку.
— Вот почему Гэнгиэ сбежала…
— Как она одета… Халаты, наверно, и не носит.
— Не может этого быть, лучше нанайского халата нет одежды…
На следующий день в Хурэчэне тоже говорили о Гэнгиэ, о Богдане и необычной бумаге, на которой, как живое, остается человеческое изображение. Из озерских нанайцев, пожалуй, один лишь Токто видел такое изображение.
— Гэнгиэ с Богданом рядом, — передавали ему вернувшиеся из Джуена охотники. — Поженились они.
Токто не хотел ссориться с названым братом из-за Гэнгиэ, хватит того, что его эта светловолосая заставила покинуть Джуен и поругаться с Потой. Хватит. Если женился Богдан на Гэнгиэ, пусть живут. Хорошо и то, что она не досталась чужому. А Богдана он никогда не считал чужим, относился всегда как к сыну, потому что он родился в тот миг, когда перестало биться сердце его дочурки.
— Хватит вам талдычить! — прикрикнул Токто. — Какое ваше дело, поженились они или нет? Если сошлись, пусть живут…
Эти слова дошли до Поты с Идари и прозвучали как приглашение к примирению. Но помирились они только в год заезка, так назвали охотники 1932 год.
В январе тридцать второго года районное начальство вместе с интегралсоюзом объявили о строительстве заезка в Болони.
— Загородим нанайское море! Штанами будем вычерпывать рыбу! Покажем нашу колхозную силу!
В строительстве заезка участвовали все колхозы от Сакачи-Аляна до Нижних Халб. Были заготовлены сваи в тайге и вывезены на берег. Весной в Болони собрались рыбаки со всего Амура. Это был невиданный доселе праздник! Никогда еще не собиралось столько нанайцев в одном месте, даже на самом большом касане. Весь берег у стойбища, острова были усеяны белыми берестяными хомаранами. Прибыли обещанные два катера, понтон с «бабой», баржа со стальными сетями. Закипела работа. Да такая веселая, дружная работа, что даже те, которые отказывались вступать в колхоз, приезжали поглядеть на сооружение заезка. Многие, охваченные всеобщим азартом, приступали к работе, и их, с согласия рыбаков, тут же принимали в колхоз.
Пота с джуенцами расположился на каменистом берегу, рядом с хомаранами няргинцев. Приехал со своими охотниками и Токто. Прежде чем раскинуть свой хомаран, он зашел к Поте, молча обнял его, Идари и сказал:
— Забудем, что было, плохо тогда получилось.
— Зря ты тогда так, — вздохнул Пота, — зря.
— Озлобила меня эта светловолосая.
— Она права была.
— Мне дела нет до нее. Покажи бумагу, где Богдан с Гэнгиэ.
Фотокарточки у Поты не было с собой, и он предложил подняться к отцу Гэнгиэ, Лэтэ Самару. Токто тут же помирился с Лэтэ, долго рассматривал фотокарточку и сказал:
— Пусть. Богдана я люблю как сына.
— Вот мы вместе опять, — сказал Пота. — Вместе живем, вместе работаем. Один колхоз вроде.
— Верно, весь Амур будто в один колхоз объединили.
— Может, мы объединимся?
— Хитрый какой! Поймал на слове.
— Пойми ты, если мы объединимся, все соберемся в Джуене, тогда откроют школу, доктора дадут, магазин будет.
— Почему в Джуене? Почему не на Харпи?
— Далеко от Амура, да и места там низкие, затопляемые.
— А в Хурэчэне?
— Хурэчэн остров, а жить нам не год, не два. Деревья вырубим, тогда за дровами в тайгу станешь ездить?
Токто долго думал и вдруг предложил:
— Давай так, если ты перетянешь людей, то в Джуене будем одним селом жить, а если я, то в Хурэчэне.
— Серьезное дело решаем, а ты…
На протоке кипела работа. С утра до поздней ночи над водой неслось: «Раз, два, взяли! Еще, взяли! Еще раз!..» Вслед за выкриками грохотала железная «баба», забивая сваи в илистое дно. Два маломощных катера кое-как тащили нагруженные камнями неводники. Много камня требовалось для заезка.
Однажды к Поте заглянул Калпе. Идари, как всегда, радушно встретила брата, хотя теперь жили рядом, в нескольких шагах.
— Это почему от тебя пахнет катером? — спросила она.
— Ездил на нем в Малмыж к пароходу, думал, встречу сына. Писал, обещался приехать.
Кирка учился во Владивостоке в медицинском техникуме.
— Все приезжают на лето, только наш Богдан не едет.
В другой раз Калпе явился в измызганной соляркой и маслом одежде.
