Александр Лозневой - Крепость Магнитная

— Действуй! — кивнул Спиридоныч.

Дударев пропустил слиток под валками, вернул его и опять направил вперед. Затем снова — назад… Из болванки получилась большая стальная плаха. Он дивился, как легко поддается. Повернулся к Спиридонычу:

— Не броня это!

— Гм-м… — осклабился тот. — Воробья на мякине не проведешь! Ладно, смотри, идет настоящая, — и сам взялся за контроллеры. Он не то, что не доверял Порфирию, а просто желал сам прокатать первый броневой лист. Старый опытный специалист имел на это право.

Приняв раскаленную глыбу, Спиридоныч осторожно прогнал ее между валками. Совсем иной коленкор. Дударев, не отводя глаз, следил за болванкой. Он видел, как она медленно меняла свою форму. Обжатая несколько десятков раз, расплюснулась, стала походить на большую, выкрашенную в алый цвет столешницу. А Спиридоныч, знай, гонял ее:

— Сорок пять, сорок шесть… — считал он про себя.

Прошло еще немного времени, и перед комиссией во всей своей красе предстал первый броневой лист. Механизм, придуманный Рыженко, подхватил его, легко отнес в сторону, уложил на место.

Дударев смотрел, вытягивая шею, его лицо выражало и радость, и удивление. Он видел, как скупо улыбнулся директор, как повеселели члены комиссии.

Спиридоныч нажал кнопку, вызвал новый слиток.

— Принимай, — крикнул Дудареву.

Вслед за вторым последовал третий… десятый… сороковой. Блюминг выдержал, все цело, мощности вполне достаточно. Директор торжествовал. Он уже думал о том, как наладить броневой поток, давать этой продукции столько, сколько потребуется. Работать так, чтобы, как сказал нарком, изменить ход войны.

Магнитка должна победить Рур!

Завершив смену и выйдя из цеха, Дударев остановился перед растянувшимся эшелоном, засмотрелся на свою стальную продукцию: вон ее сколько наворочал! Поднял руку, помахал машинисту:

— Жми, не задерживай!

Его радовало, что наперекор маловеру Сарматову с блюминга потоком шла броня; что челябинские танки, покрытые магнитогорской броней, уже сражаются на многих фронтах; что на завод пришли первые отклики о надежности и прочности брони… Да и кто не радовался этому, поистине большому патриотическому делу, которое можно смело назвать — подвигом!

Не радовался разве один Сарматов. Молчаливый, подавленный, сидел он в этот день в кабинете директора и уныло смотрел в угол.

Директор прошелся по скрипучему паркету, опустился в кресло и вдруг заговорил о том, что за все годы работы на Магнитке он не уволил ни одного инженера. Как-то складывалось так, что всегда находил деловой контакт с инженерами, некоторых, правда, журил, но многих и поощрял… А вот сегодня…

— Хотите меня уволить? — подхватил Сарматов. — За что?

— Вы это сами хорошо знаете.

— Извините, я имел право высказывать свои мысли. Имел право протестовать. Ведь речь шла о блуминге, за который я отвечаю… Я, как рачительный хозяин…

— Вы паникер, — уточнил директор. — Война заставила нас сутками не выходить из цехов, работать из последних сил, а тут еще вы со своими сомнениями и протестами!.. Вместо того, чтобы скорее решить проблему брони, вы не стали помогать Рыженко, а напротив, обвинили его черт знает в чем. Где же здравый смысл, логика, где, наконец, совесть?

Сарматов сидел молча и, казалось, не слушал. А когда директор умолк, заговорил не без гордости о том, что он всесторонне образован, имеет большой многолетний опыт и в случае перевода пойдет лишь на ту работу, на которую сочтет нужным. Разбрасываться специалистами высокой квалификации, а тем более в дни войны, никому не позволено.

— А мы и не думаем разбрасываться.

— Понимаю. Вы хотите, чтоб я перешел на ниже оплачиваемую должность?.. Но куда? В какой цех?..

— Никуда, — тихо сказал директор. — Уезжайте. И вам лучше и нам спокойнее. Куда-нибудь с глаз долой. Уезжайте.

На пруду за ночь образовались ледяные закраины, и катер, доставивший рабочих с ночной смены на правый берег, не смог подойти к причалу. Рискуя оказаться в студеной воде, люди осторожно, по одному опускались на лед, ползли к берегу. На этот раз все обошлось. Но что будет завтра, через неделю? Иной переправы нет, а ледостав на километровом плесе наступит не скоро.

Перебравшись с хрупкого льда на берег, Галина поспешила к жилью. Ветер обжигал лицо, пронизывал одежду, особенно когда поднялась на бугорок, где, кроме трех домов и сараюшек, не было для него никаких преград. Нелегко первым поселенцам на правом берегу: ни кино, ни бани, ни магазина…

Уставшая, продрогшая, она вошла наконец в свою небольшую комнату, потянулась к радиатору — согреться бы — и отдернула руку: радиатор был не теплее льда. «Если в трубы попал воздух, не страшно, лишь бы не разморозило», — рассудила она. И направилась к соседке, может, та знает, в чем дело.

Кутаясь в ватное одеяло, соседка Катя простудно кашляла и поносила на все лады работников котельной, которая находилась в подвале соседнего дома. Ночью радиатор еще грел, а к утру совсем остыл. Она завидовала Гале, называла ее счастливой, потому что та работает на электростанции, где всегда тепло, а она, Катерина, строитель, изо дня в день мерзнет на лесах. А придет домой, так опять же — согреться негде!

— Угля, что ли, нету?

— Все у них есть! На днях машину привезли… И уголь хороший. Но ему, Мотовкину, сколько ни давай, найдет куда сплавить. Пройдоха! На левом берегу работал — выгнали, сюда устроился. Как же, завкотельной, начальник! Забулдыга, вот кто он!

— Говорят, жена бросила.

— Сколько у него этих жен. Обрадовался: на войну не взяли, вот и бесится. Как выпьет, так и свадьба… Совсем сдурел!

Катерина поднялась, накинула на плечи фуфайку и разожгла примус, который стоял тут же у порога. Пахнуло газом, зато вскоре закипел чайник и немного потеплело.

Сидя за столом, соседки пили чай, вернее, кипяток с солью: ни чаю, ни сахару в магазинах давно не было. Регулярно отпускался лишь хлеб по карточкам. А на некоторых участках и с хлебом большие перебои. То подвезти не на чем, то еще что-нибудь.

После ночной смены надо было поспать, но Галина решила иначе: завтра у нее отгул — отоспится, а сегодня — пойдет в Михайловку. Давно собиралась побывать в деревне, может, удастся выменять что-нибудь из продуктов. Картошки и той в доме нет. Иногда, взяв дочку из детсада, Галина не знает, чем ее покормить. И вот, заранее подобрав кое-что из одежды, связала в узел, к санкам приторочила.

— Слушай, ты же на лошади можешь до Михайловки доехать, — сказала Катерина. — Иди к бабке Сорочихе, все устроит. Родственник к ней из Белого приехал. Это еще дальше, за Михайловкой. Да ты, наверное, знаешь его, Глазырин по фамилии. На хромой Кланьке женился, что кастеляншей была.

Кастелянши Галя не знала, а вот про Глазырина слышала. Платон рассказывал. На стройке блюминга вместе работали, в одном бараке на пятом участке жили. По словам Платона, Трофим Глазырин хлопец сообразительный, в одно время даже бригадой командовал. Но была у него одна слабость — поживиться за счет других. На том и погорел. У своего же товарища сундучок стащил. Тот ли это Глазырин или нет, не в этом суть, важно не упустить случая — подъехать с ним до Михайловки.

Галина тотчас направилась к Сорочихе, пожилой, но еще бодрой женщине, с которой была в самых хороших отношениях. Встретив ее в дверях, та провела в комнату:

— Седай, рассказывай, как живешь-маешься.

— Я на минутку… Хотела спросить, нельзя ли с вашим родственником подъехать? Собралась было пешком в Михайловку, да узнала…

— Отчего ж нельзя! Трофим, можно сказать, порожняком пожаловал: всего и поклажи — сам да же́нка! Клавде́я здесь в городе гостила, а теперича, значит, домой вместе… На левом береге они. Часа три, как ушли и все нету, видать, дела у них, а то знакомых сустрели.

— Трофима на фронт не взяли?

— Куды ж его брать-то. Доктора и так и этак всего осмотрели, не подходит. Грыжа у него, значится, от самого дня рождения. Хорошо, хоть один из всей родни остался. Случись чего — он рядом. Сынки-то мои, соколы, сама знаешь, давно воюют. Неделю назад от Гриши письмо пришло. Третий месяц, как в госпитале. Раненый, значится. Операцию перенес, настрадался, бедный. А теперь, пишет, ничего, полегчало. Дай-то бог! — Сорочиха вытерла накатившуюся слезу. — Где он, тот госпиталь, не указывает. Полевая почта и все. Если б знала — пешком бы пошла… — Помолчав, заговорила о младших Сереже и Павле, «что в литейке работали». А теперь, выходит, в одну часть попали. На танках ездиют. Об нас, пишут, маманя, не беспокойтесь, все у нас хорошо. Придет время — раздавим Гитлера и опять на свой завод вернемся. Вот только Иван молчит. Второй месяц письма нету. Думаю, может, в такую часть попал, откель и писать не велено, секрет какой, али еще чего…