«Это не я, мама, плачу, это Петя… плаксун».
«А ты, Витюша, почему не поплачешь? Разве тебе свою мамку не жалко?»
«Жалко, а я креплюсь, потому как мужчинам стыдно плакать».
«Растешь, как твой отец, бессердечным. Вот Петенька славный, ласковый, как девочка, чуть что — слезы, а у тебя глаза завсегда сухие… Эх, сыночки мои милые, как вы там, бедняжки, без меня?..»
Она стала вспоминать, как прощалась с Витей и Петей, как наказывала им не ходить купаться на Кубань и во всем слушаться бабушку и дедушку. Перед ней в окне виднелся кусок завечеревшего синего неба, перечеркнутого тремя толстыми проводами. Тополь поднимался до второго этажа, по-весеннему нарядный, как невеста, и его крупные угловатые листья заглядывали в комнату. Комната была небольшая, на две койки; вторую занимала Варвара Тимофеевна Кочеткова, немолодая худощавая женщина. Мыла она окна в кабинете у Барсукова, свалилась с лестницы-стремянки, и вот — перелом ноги. Клава не могла смотреть на ее белую, в гипсе, ногу, подвешенную и смешно нацеленную в потолок, и все время глядела в окно.
— Клава, тополем любуешься? — спросила Варвара, повернув к Клаве свое бледное, худое лицо. — Это хорошо, что тебя радует тополь, знать, есть в тебе сердечность… Только отчего ты такая молчаливая?
— Мне казалось, что вы спите, вот я и молчала.
— Что-то не спится. Думки лезут в голову.
— О чем же вы думаете? — спросила Клава. — Если о ноге, то не печальтесь, нога заживет.
— Думки мои, Клава, о любови…
— Что это вы, тетя Варя? — удивилась Клава. — В таком вашем положении…
— Плохо без нее, без любови. Ничего хорошего без любови в жизни не выходит, это точно. Как ни прилаживайся, как ни примеряйся, а без любови счастья не бывает.
Варвара тяжело вздохнула, заложила руки под голову, чтобы лучше было видно Клаву.
— Вот лежу, задрав ногу, и раздумываю: все ж таки сильно загадочно устроена жизня! — Опять тяжело вздохнула и надолго умолкла.
— В чем же эта загадочность? — спросила Клава, желая нарушить молчание.
— В том, милая Клава, что нам, бабам, живется на свете намного тяжельше, нежели мужикам. Всякие житейские невзгоды плодятся, как сорняки после дождя, и более всего они сваливаются на наши женские головы, — говорила Варвара. — Мы и детишек рожаем, и за хозяйством глядим, и мужьям угождаем. Ой, сколько я хлебнула горя в молодые годы! А через почему? Да через потому, что не было у меня любови…
— А я как-то об этом и не думала, — грустно сказала Клава.
— Ты еще молодая. А я на своей шкуре все это испытала. Замуж выскочила рано и так, сдуру. Муж оказался не человеком, а скотиной, а потому не жила с ним, а мучилась. Кому, бывало, ни пожалуюсь, каждый твердит: терпи, Варюха, потому как твой казак — человек бескультурный, бурьян бурьяном да вдобавок еще и пьяница. И я терпела, дура! И вот что меня сильно удивляет: нынче все изделались культурными, в станице, как в городе, имеется и Дворец с кино, и по вечерам играет духовой оркестр, танцплощадка битком, набита, Дом быта, больница, в каждом доме телевизор. Словом, обеспеченность и культурность у людей сильно поднялись, а нашего, сказать, бабского счастья не прибавилось. Так же, как и раньше, быстро женятся и так же, а может, еще быстрее разжениваются, и так же мы, бабы, терпим унижение от мужиков. А почему, я спрашиваю тебя? Да потому, что бабское наше горюшко завсегда гнездится там, где нету любови… А тут еще нам мешает наша природная жалостливость. Жалеем мы их, идолов, себе ж на горе. Своего я не любила, а спать с ним все ж таки ложилась… так, из жалости. Двоих родила, а он бросил меня и перемахнул к другой. Пока растила детишек, сама состарилась… Жить бы мне теперь припеваючи одной, а жалостливость моя сызнова накинула на меня хомут… Пожалела Евдокима Беглова. Когда-то, давно, я его любила. Ну, и думала, когда сходилась: может, вдвоем как-нибудь отыщем то, что потеряли в молодости?
— Ну и что? Не нашли?
— Ничего хорошего не отыскали. Сгинуло то, что было, его не вернешь, и живу я с Евдокимом, тяну лямку, и все потому, что жалко мне этого бездомного бирюка. Вот и получается: наша бабская жалость приносит один только вред…
Варвара со всхлипом вздохнула и умолкла.
— Тетя Варя, вы не правы насчет любви, — сказала Клава, когда молчание слишком затянулось. — Потому неправы, что в станице у нас есть такие парочки, что на них любо поглядеть: не живут, а радуются. Возьмите Максима и Настеньку Бегловых, или Петра Никитина, или Петра Андронова. Хорошо, счастливо живут. И таких много…
— Выходит по-моему, — сказала Варвара. — Живут они счастливо потому, что промеж ними имеется любовь.
Варвара надолго умолкла, молчала и Клава. Когда сумерки заполнили всю комнату и окно совсем потемнело, Варвара сказала:
— Печаль моя не про счастливых, а про несчастных, таких, как я… Да и про таких, как ты, Клава. Ты вот больше молчишь, крепишься, а ить все в станице знают, что не с добра убежала от мужа. И хворость твоя не от сладкой житухи… Тебя-то я помню еще девчушкой. Какая ты была и какая зараз стала. А кто повинен?
— Мое горе особенное, оно в счет не идет.
— Почему же оно не идет? Еще как идет!
— Потому оно не идет в счет, что замуж я выходила по любви, а вот то, что потом случилось…
— Значит, он, Никита, тебя не любил… А погляди на нашу врачиху Валентину Яковлевну. Какая славная, образованная, не нам чета, а как она, бедняжка, мучилась, когда жила с нелюбимым. А почему мучилась? Потому, что не было у нее любови… Мужик был, а любови не было. А вот полюбила Ивана и стала счастливая.
— Они уже зарегистрировались? — спросила Клава.
— Давно. Вот только дитё свое взять к себе не могут, нету своего жилища. Иван же привез Валентину Яковлевну к своим родителям, хотел, как и полагается сыну, поселиться с женой в отцовском доме, а отец дажеть на порог не пустил. Пришлось просить брата Петра. Ну, Петро, человек душевный, сжалился, выделил Ивану комнату и выручил из безвыходного положения. Вот они и живут у Петра как квартиранты, а сынишка в Предгорной, у бабушки… Но все одно живут счастливо…
В это время, как всегда неожиданно, появилась санитарка Марфуша, женщина дебелая, в работе проворная, и с порога спросила:
— Бабоньки, да вы что, уже спите?
— Мы сумерничаем, — ответила Варвара. — Мечтаем…
— Помечтать, посумерничать еще успеете. — Марфуша зажгла свет и осмотрела комнату тем особенным, внимательным взглядом, как это умеют делать одни санитарки, и принялась за дело. — Быстренько наведем порядок.
— Марфуша, ты у нас уже убирала сегодня, — сказала Варвара.
— То не в счет, потому как зараз к вам придет сам Михаил Тимофеевич Барсуков… Значит, так, это уберем сюда, под кровать, чтобы не портили общий вид. А вот газетку и книжку сюда, на самое видное место, чтоб имелась наглядность… Вот и порядочек!
В раздевалке Барсуков услужливо подставил свои широкие плечи, няня накинула на них халат, короткий не по росту, а Валентина, улыбаясь большими красивыми глазами, подала ему две веточки сирени и ласково сказала:
— Михаил Тимофеевич, но забывайте, что вы идете к женщинам!
— Да, да, благодарю, я как-то об этом и не подумал, — смутившись, ответил Барсуков. — А может, лучше без нее, без сирени?
— Ну что вы! Как можно!
— И надо же было Варваре Тимофеевне свалиться с лестницы, — сказал Барсуков, когда они поднялись на второй этаж. — Как она сейчас себя чувствует?
— Теперь уже хорошо, поправляется. Скоро поставим ее на костыли. — Валентина замедлила шаги, давая понять, что ей надо сказать что-то более важное. — Вместе с Варварой лежит Клава Андронова. Так я прошу вас, не напоминайте ей ни о пожаре в ее доме, ни о Никите. Ей это больно…
— А что с Клавой?
— Сердце… Сейчас проводится всестороннее обследование. Как только оно будет завершено, мы сразу же пригласим из Степновска для консультации специалиста-кардиолога.
— А почему больные с такими несхожими заболеваниями лежат в одной палате? — спросил Барсуков. — Или не хватает мест?
— Ну что вы, больница у нас просторная, и мест хватает, — поспешила ответить Валентина. — Но дело в том, что если не считать родильное отделение, то у нас в больнице только две женщины: одна — в хирургическом, другая — в терапевтическом. Все остальные больные мужчины. Так вот, ни Варвара Тимофеевна, ни Клава не захотели лежать в отдельных палатах: им скучно, не с кем поговорить. Пришлось удовлетворить их просьбу. — Валентина остановилась, приоткрыла дверь. — Прошу сюда…
Обе женщины, принимая из рук Барсукова ветки сирени, смотрели на него так, словно бы не узнавали своего председателя, смущенные и растроганные. Что значит в жизни людей цветок! С виду обычный, ничем не примечательный, а сколько в нем таится тепла и ласки! Варвара положила сирень на темную, морщинистую щеку, улыбалась щербатым ртом и не знала, что сказать, а у Кланы повлажнели глаза, и она, часто мигая мокрыми ресницами, проговорила чуть слышно:
